А. Малышевский - Вешние воды Василия Розанова

Сердечное спасибо Вам за ваше участие к моему последнему труду. Вы один из немногих, которые хотят понять мои стремления и, снисходя к недостаткам моих трудов, одобряют руководящие идеи. Я был бы счастлив, если бы для моих трудов нашелся такой рецензент, как Вы, т. е. человек с философским складом ума, который любит не в мелочах копаться с тем, чтобы открыть несколько невольных ошибок, а углубляться в идейную сторону и уметь раскрывать идеи с необыкновенным мастерством. Обычные наши рецензенты не любят разбираться в разных точках зрения (ибо для этого нужно подумать, да и самому иметь определенное воззрение); они придерутся к тому, сему, а больше – ни к чему, поспорят, пошумят , проберут и тем дело кончат. О, коротенькие !

По поводу нападок на второй выпуск моего «Опыта» [473]: мне пришлось защищать и русскую точку зрения, и, в частности Юстиана Великого [474]. Странно, что в «Журнале Министерства народного просвещения» [475]в рецензии на мой второй выпуск (рецензии крайне поверхностной) стараются набросить тень на память Юстиниана Великого за то, что православие сего государя не было безупречно до конца. Как будто он был не человек! Ведь и на солнце есть пятна.

В наш демократический век и история пишется очень просто: учитель гимназии или профессор университета, дальше библиотеки никуда не ходивший, жизнь не знающий, не видевший, в жизни государственной не соучаствующий, – смотрит запанибрата на Юстиниана Великого, на русских Иоаннов, корит их непросвещенностью или за жестокость и коварство и т. д., и т. д. Между тем Юстиниан создал Святую Софию Константинопольскую, и его повелением в его царствование составлен, изваян на вечные времена «Corpus juris civilis» [476]. Рецензенту журнала Министерства народного просвещения, профессору университета и учителю гимназии просто невмочь поднять голову на такие гигантские по величию, высоте и обширности труды, создания. Он в них понимает столько же, сколько мальчик в строительстве Ладожского канала [477]. Ну, и вот он пишет … историю, обзор или руководство , со своими одобрениями и со своими порицаниями … Что-то мне брезжится в уме, что через век, через два будут выброшены как хлам и сор все решительно истории, в демократический век написанные, за их недостойный тон, за их ошибочный тон, за этот тон лакея , для которого в барине его нет героя , хотя бы барином этим случалось быть Людовику Святому [478], Владимиру Святому [479], Юстиниану или Петру [480].

Жду придирок и к третьему своему выпуску. Одновременно с вашим письмом я получил письмо от одного образованного и умного интеллигента , который не понимает моего посвящения и моей руководящей идеи. «Что это за православный учебник истории?» – иронически спрашивает он меня и ставит мой учебник в параллель с теми учебниками физики и минералогии, которые в былые времена излагались с православной точки зрения. Кажется ли Вам странным и неуместным мое посвящение ввиду того, что в наши гимназии допускаются и иноверцы ? Находите ли Вы узкой для учебника ту точку зрения, которую я избрал и которая выражается в известной формуле: православие, самодержавие и народность [481]? Этот мнимый интеллигент недоволен также и моей оценкой Грозного [482]. Но за Грозного я спокоен, ибо я тут могу опереться на глас народа , который, как говорится, есть глас Божий , и на голос самого Пушкина, авторитет которого перевесит все ученые авторитеты. Да и что такое иные наши ученые , чтобы им доверять? Возьмем хоть Д. И. Иловайского [483]: он талантливый живописец, но очень посредственный мыслитель, и поэтому судил он Грозного зря.

Мы своей истории не знаем – вот в чем дело, и ни Иловайский, ни Делянов [484] , Толстой [485] и Уваров русских мальчиков и девочек русской истории не научили; а Потебня [486] , Буслаев [487] , Тихонравов [488] , Сахаров [489] , Снегирев [490] , Хомяков [491] и все Аксаковы [492] – в учителя русского юношества никогда не были призваны и даже не были до учительства допущены [493].

Иловайский – рутинный историк . Он сетует на чрезмерное, подавляющее развитие периодической печати и этим развитием объясняет упадок в обществе серьезного чтения. «Периодическая печать, – возражает он мне или думает, что возражает, – теперь убила книгу… В Европе уже немного осталось людей, которые еще борются с наплывом газетного чтения и продолжают читать книги». Видит факт, но не ищет причины! Ему не кажется, что для этого перехода общества от серьезного чтения к чтению поверхностному есть какая-нибудь общая почва и что она должна скрываться в условиях, этому чтению предшествующих и его подготовляющих для каждого [494].

Обличителям Грозного следовало бы помнить слова великого Ранке [495], что с историей и великими идеями не спорят. Европеизм – вот едва ли не главная причина, которая мешает нашим историкам правильно понять Грозного. Желательно было бы, чтобы Вы, Василий Васильевич, выяснили этот вопрос (о Грозном) со свойственными Вам глубиной и разносторонностью.

Иван Грозный резал, топил, давил и растлевал людей [496]; вдруг юродивый Никита подает ему кусок коровьего мяса. «Я не ем скоромного в пост», – отвечает грозный царь. Юродивый возразил: «А человеческое мясо ешь?». И тем не менее Грозного все еще любят, даже слагают заунывные песни в его память, вспоминают необъяснимо любимого народного русского царя [497]. Ибо самые любимые наши цари суть самые страшные… Народ все простит царю, но не простит одной обыкновенности, вульгарности, повседневности [498]. В покаянной речи мудрого царя перед народом, когда с любого места он говорил о своих винах , и о чужих преступлениях , и о невыносимых долее страданиях сирот своих , простого народа, – как много было смысла и достоинства, если сравнить ее с нашею обличительную литературой , конечно, правою, но так мелко, злобно, так напоминающее те собачьи головы, с которыми позднее ездили опричники, выметая сор из отечества . И далее, в земском, в стоглавом соборах, в вопросных пунктах и в речах на них как много опять было ума и обдуманности, сравнительно с разными (кто помнит имя их?) комиссиями 60-х годов [499].

Грозный был в вечном споре… Его безумная борьба с дворянством, борьба, наконец, со святыми, с церковью (судьба митрополита Филиппа [500], судьба Адашева [501]и Сильвестра [502]; судьба князя Курского [503]), – все это похоронные этапы Руси; все это грозные предвестники разложения Руси. Все это было скрепление Руси, но с таким наоборот , при котором все целебное как-то пропадало, испарилось [504].