Ирина Измайлова - Собор. Роман с архитектурой

– А! Молокосос несчастный! Дома надо сидеть! – прорычал Монферран и, отведя саблю в сторону, прыжком обогнул скорченную на земле фигуру.

Но он опять не добежал до воды. На него, вынырнув из клубов дыма, накинулся здоровенный детина в офицерском мундире, с длинной саблей в руке. Его лицо, покрытое копотью, усатое, злое, выражало неистовую решимость.

Огюст понял, что все решится в несколько следующих мгновений, а его чутье, чутье уже бывалого опытного воина, подсказало ему, что этот враг пощады не даст…

Русский офицер фехтовал великолепно, и уже после нескольких его выпадов квартирмейстеру пришлось отступить, и он оказался вплотную к пылающей стене сарая, часть которой уже рухнула, образуя огненный провал. Дальше некуда было отступать, и Огюст, видя, что противник превосходит его в искусстве владения саблей, решился на отчаянный ход. Сделав обманное движение, заставив врага широко шагнуть вперед и утратить таким образом свое преимущество в росте, квартирмейстер изо всей силы нанес удар по основанию его сабли, рассчитывая выбить ее у офицера. Страшная ошибка! Монферран слышал, но в эту минуту позабыл о небывалой прочности русских клинков. От удара лезвие его собственной сабли разлетелось пополам, в руке его остался обломок длиною в ладонь, а сам он от толчка и от неожиданности потерял равновесие и упал на спину, к счастью для себя, не в огонь, а в промежуток между двумя пылающими бревнами.

В этот миг он сам оказался в том же положении, в каком минуту назад был мальчишка-казак. Его противник взмахнул саблей и несколько мгновений смотрел на лежащего, будто прикидывая, куда поразить его длинным голубоватым лезвием. Огюст понял, что если он вскрикнет или сделает попытку заслониться от удара, то будет немедленно убит: враг словно ждал от него проявления малейшей слабости. И он не шелохнулся, спокойно глядя в искаженное ненавистью лицо офицера. Но, наконец, нервы его не выдержали, и он сказал, тщетно пытаясь перевести дыхание:

– Послушайте, мсье, мы с вами не в театре. Сцена затягивается. Рубите, наконец, или дайте мне встать.

Офицер тихо и хрипло выругался, затем отступил на полшага и чуть ниже опустил свою саблю.

– Вставайте! – проговорил он на довольно правильном французском языке.

Собрав остатки сил, Огюст поднялся на ноги. У него начала кружиться голова, и в сознание вдруг проникла мысль, полная безумного отчаяния: «Плен! Я в плену! Господи, да что же это такое?! Лучше бы он убил меня!»

Но дальнейшее тут же заставило его раскаяться в этой греховной мысли.

Офицер, держа саблю на уровне его груди, глухо спросил:

– Где полк? Куда делся полк?

– Перешел реку, – спокойно ответил Огюст.

– Каким образом? Здесь нет брода.

– По мосту. Видите веревки. Мы навели понтонный временный мост.

Офицер скрипнул зубами.

– Откуда взялись понтоны? У вас их не было!

– Зато в этих сараях были бочки, – довольно веселым тоном, сумев справиться с собою, проговорил Монферран. – Что же вы не велели вашим лазутчикам их убрать?

– Никто не думал, что французы бывают так изобретательны! – зло произнес офицер. – Кто это придумал?

– Я, – не раздумывая, с достоинством ответил молодой человек. – И я же приказал поджечь сараи, чтобы дым заслонил отступление полка.

– Ну так и получай же за весь полк, собака! – вдруг проговорил русский офицер. – Ты устроил это пекло, ты им и насладись! Быстро в сарай!

– Что вы сказали?!

Квартирмейстер не поверил своему слуху. За спиною его бушевала огненная буря, крыша сарая уже готова была рухнуть…

– Я что, забыл твой поросячий язык?! – взревел офицер. – Нет, меня ему неплохо научили! Ступай в сарай, или я тебя проткну насквозь!

У Огюста потемнело в глазах. Ужас, отчаяние, возмущение, неимоверная физическая слабость, сменившая лихорадочный подъем сил, едва не заставили его упасть в обморок, но он еще нашел в себе каплю воли и воскликнул:

– Опомнитесь, мсье! Я же военнопленный…

Но офицер словно не слышал. Его лицо в это мгновение выражало безумие.

– Паршивый трус! Ступай!

Отведя саблю в сторону, свободной рукой он толкнул пленника в проем горящей стены.

– На помощь! – крикнул Огюст, даже не соображая в этот момент, что звать ему решительно некого.

Новый удар, на этот раз по лицу, лишил его равновесия, и он почувствовал, что падает спиною вперед, навстречу языкам пламени. Сдавленный крик застрял в его горле.

И тут чьи-то очень сильные руки поймали его, подхватили подышки и рывком оттащили в сторону. Над собою он увидел широкое грубое лицо солдата-казака, изуродованное оспой и двумя кривыми шрамами, пересекшими его губы и левую щеку. Слева на мундире казака висел Георгиевский крест.

Казак, поддерживая обмякшее тело квартирмейстера, отступил еще на несколько шагов и опустил его на землю, в стороне от горящего сарая.

Офицер что-то резко крикнул казаку, негодуя на его поступок, и тот ответил тихо, одной лишь фразой, о смысле которой Огюст, не понимая её, догадался:

– Это же живой человек, ваше благородие…

Офицер, вдруг смешавшись, отступил. С лица его сошла лихорадочная краска, он побледнел и сквозь зубы бросил солдату несколько фраз. Смысл их вновь остался для Огюста тёмен. Но выразительная жестикуляция говорившего позволила отчасти этот смысл угадать, а два взмаха рукой в сторону пленного убедили, что речь идёт о нём.

– Ладно, Аверьянов. Не твоё дело, ну да ладно… Посторожи его: это штабной, он может заинтересовать полковника.

С этими словами офицер развернулся на каблуках и размашисто пошёл прочь.

Огюст с трудом встал на ноги. Его лихорадило. Он посмотрел в изъеденное оспой лицо казака и прошептал:

– Господи!.. Да как же сказать вам, чтобы вы поняли?! Вы…

– Да понимаю я, понимаю! – махнул рукою солдат, который, само собою, тоже ничего не понимал. – Ну и ладно… и слава Богу, что так! Ясное дело, легко ли помирать-то такому молоденькому?…

Жесты, мимика, голос солдата были так выразительны, так прост и доверчиво добр его взгляд, что незнакомый язык вновь показался Огюсту понятным, будто кто-то беззвучно переводил слова Аверьянова. А тот, заметив, что пленный, переступив с ноги на ногу, чуть качнулся в сторону, поспешно продолжил:

– Да вы бы сели, ваше благородие. Вон вас ажно шатает! Ну будет вам, успокойтесь… На поручика Крутова как уж найдёт… Шальной! Да полно, полно, всё образуется. Как у вас говорят-то? «Шер ами»? [17] «Шер ами» (cher amie). – Дорогой друг (фр.). Ну, всё «шер ами» и будет, ваше благородие!

Огюст пытался слушать и дальше, но у него вдруг зазвенело в ушах. Уже теряя сознание, он успел почувствовать прикосновение к своей руке и смутно расслышать слова Аверьянова, обращённые к другому подошедшему казаку, смысла которых он вновь не понял: