Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №5

Герой нашего «криминогенного повествования» Евгений Борисович Шкаратин, неприкаянный скиталец, известный более своей кличкой «Шкалик», ищет отца. Так уж случилось: умирающая мама оставила семнадцатилетнему Женьке одно лишь сердобольное завещание, уместившееся в короткую предсмертную фразу: «Найди отца, сынок… Он хороший… не даст пропасть…». Завещание матери стало для Шкалика делом его жизни. Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: «…Он не русский, а звали по-русски… Борисом. Фамилию не запомнила… Не то Сивкин, не то Кельсин… Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть… пригодится тебе… У него мизинец на руке маленький такой… культяпый. Найди отца, сынок».

«Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несёшь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несёшь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности». Яков Бёме

(в сокращении)

Всем нам улыбается смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ. Mussolini

В Решоты Цывкин всё же попал. Именно здесь «…отыскался след тарасов». Но случилось это с Борисом не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не на своём, обжитом до последней гайки, МАЗе. И не в привычном его ветреной натуре статусе шофера великой стройки. Нелепо, а случилось.

Его обвинили по нескольким статьям УК, судили и приговорили к четырём годам исправительных работ в колонии. При смягчающих обстоятельствах. Из опытной оценки новых знакомцев, ЗК, проводивших лагерную «прописку» на Зоне, – повезло.

Как выяснилось в судебном следствии, Борька Цывкин состоял во всесоюзном розыске, как малолетний колхозник, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стойке работал по подложной справке сельсовета, как доброволец-комсомолец, хотя на учете ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника автоколонны великой стройки, по причине жестокой нужды в водителях.

И по тем же обстоятельствам начальство не спешило, а может, и не собиралось отпускать его с трассы.

Незаурядный случай с разбитым МАЗом и покалеченным напарником всех и вся вывел на чистую воду. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по очевидной «вине»: сам сдался.

Уже в бараке, за колючей проволокой, загородившей его от мира с той стороны, которую наблюдал много раз из кабины с досадным чувством, – пытался понять произошедшее с ним. Лишили свободы. Спутали, захомутали, как необъезженного жеребчика, запрягли в вонючие оглобли. Картина мира обузилась до рамок каждодневного рутинного ритуала. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, осваивал лесопилку, нравы и обычаи колонии. Иногда, улучив одинокую минутку, он нет-нет да и вспоминал свою «таёжную эпопею». Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, измождённого болью и трехдневным ковыляньем по дорожной колее. Ногу зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил его на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.

На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматургию тех таёжных дней и часов. Не фиксировали показаний потерпевшего о счастливом его спасении. И со слов напарника, месяц спустя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он лишь о причине ДТП с МАЗом. Правда, напарник при этом не уставал навязчиво благодарить за спасённую жизнь. Пока, наконец, Цывкин не оборвал его очередную попытку:

– Хочешь, повторим, как освобожусь?

В Зоне свой отсчёт вселенского времени. От восхода до отбоя. Здесь всё общее, за исключением собственного календаря. Летоисчисление в нём течёт по законам выживания. Это остаток дней до окончания срока, минут – до сонного полузабытья, и душевного мрака – до избавления… Есть и казённые прелести жизни. Однако, последние лишь усугубляют душевную муку.

ЗК Цывкин «тянул срок» собственными правдами. Не обособлялся от лагерных правил, но и не потакал им бездумно. Не вписался в категорию «активистов», не позволил себе опуститься до льгот «блатного». …Не обошлось и без попыток «прописать» его в зоне, подчинить неписанным правилам и негласным авторитетам, заставить жить «по понятиям». На «примочки», «варкушки» и прочие лагерные процедуры в нём проснулось неожиданно-протестное чувство собственного достоинства, которое едва не довело до смертного исхода, но обошлось лишь карцером да потерей фаланги на мизинце правой руки.

Каждый посев чреват своевременными всходами. Вот и в ЗК Цывкине возрастало что-то гибридное: помесь уязвлённого честолюбия, социальной справедливости и непомерной гордыни. Он мог ударить, не взирая на статус, мог и защитить иного доходягу. При этом брезгливо относился ко всякой твари. На многочисленные возможности заделаться «культоргом» молча отказывался. Шконки по статусу не менял. На привилегии «правощика» не претендовал… Однако, и скрытому противостоянию его Зона, как ни силилась, ничего протипоставить не могла.

Борька Цывкин «откинулся» по УДО на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам Зоны. Харизматичность натуры, вкупе с обретённым влиянием на ЗК, досаждало. Его освободили.

Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетерпимый к фальши и косности. Немногословный, но и не умеющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный.

Освободившись, осмыслив состояние «судимый», он не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО. Менял географию поселений. Менял профессии.

Уволили шофера Борьку Цывкина и с Целлюлозного комбината. Здесь иронично процитировал Лику Сизикову, председателя Общества охраны природы: «Целлюлоза нужна. Но не такой же ценой!..». Случилось это на отчётно-выборной конференции профкома. И когда Лиза приняла собственную цитату на свой счет, словно выпад на её безукоризненную репутацию, и попросила дать разъяснение намёка, Цывкин разъяснил следующим её же изречением: «…Каждый рабочий комбината, не вступивший в ряды Общества защиты природы – не достоин звания настоящего человека!…». И тем поставил в тупик всю конференцию. Выступил и на торжественном собрании в честь Дня лёгкой промышленности. И здесь процитировал пару расхожих афоризмов о том, за что боролись, на что напоролись, и как правильно понимать статью «каждому – по заслугам» с учетом принципов демократического централизма. Да как же не кстати! Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоуменно, сверх очков, посмотрел на начальника отдела кадров. Женщина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевёл взгляд на оратора Цывкина. Женщина посмотрела туда же и этот её взгляд мог бы испепелить самозваного трибуна вместе с трибуной. Утром Борьку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охраны природы. Лика Сизикова негодовала больше других. В её реплике – «Заставь мужика богу молиться, он и лоб разобьёт» – секретарь парткома подметил аполитичность, а другие – только двурушность принципов. Борьку уволили «по собственному желанию», а устно – за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.