Евгений Мансуров - Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 1.

• «В Казани (1841–1845 гг.) у Льва Толстого (1828–1910) был учитель и гувернер С.Томас, который и подготовил его к поступлению в университет. В университет в то время молодые баричи поступали очень рано, кто 14-ти, 15-ти, кто 16-ти лет, – поступали не из гимназий, как теперь, а прямо из классной помещичьего дома, где большинство получало, разумеется, подготовку очень сомнительную. Впрочем, и в стенах высшего учебного заведения наука не находилась в особенной чести, и смело можно спросить себя: была ли она на самом деле? Разумеется, читались лекции и внешний вид научности соблюдался; но далее, глубже не забирались ни профессора, ни студенты… Громкие названия факультетов, вроде морально-политического, и предметов, как например, эстетика, не должны смущать читателя: хороших профессоров, особенно в провинции, или совсем не было, или они должны были молчать, ограничиваясь чтением записок, тщательно рассмотренных, проредактированных, процензурованных и прочее… Поэтому-то атмосфера ненужности, одинаково понятной и для профессоров, и для студентов, наполняла собою университетские аудитории и кабинеты; не слышалось живого слова, не видно было горячего увлечения, и чем-то затхлым и скучным отзываются и наука, и лекции того времени. Даже даровитые юноши, обладавшие жаждой познания и рвавшиеся к источнику истины, быстро охладевали, переступив университетский порог… Лучшим из факультетов в Казани был, по-видимому, математический, где подвизался в то время Н.Лобачевский, но Лев Толстой несколько неожиданно поступил на факультет восточных языков. Случилось это в 1843 году, когда будущему писателю исполнилось всего 15 лет…» (из очерка Е.Соловьева «Л.Толстой, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). «…Лев Николаевич Толстой, хотя и получил по арабскому языку на экзамене в Казанском университете пятерку, хотя и удивил своими математическими способностями самого Лобачевского, не был даже троечником… Он не увлекался арабским, турецким языками… Восточные языки тогда учили так, как учили арабскому языку в дальних медресе Бухары: через язык проламывались, не считаясь с его духом, изучали так, как будто идет погоня через лес или, вернее, человек, завязший в болоте, вытаскивает с трудом свои ноги. Рядом читал лекции молодой профессор-юрист, лекции которого привлекли молодого графа… В 1845 году, 25 августа, из Казани, робея, Толстой пишет Татьяне Ергольской (опекунша, пос-ле смерти родителей – Е.М. ), сообщая ей решение, которое не смог выговорить лично. Надо было признаться, что два года пропали даром и он не выполнил того, за что взялся…. На юридический факультет Толстой попадает к профессору Мейеру» (В.Шкловский, СССР, 1963, 1978 гг.). «…Учился он очень неудачно, главным образом потому, что перескакивал от предмета к предмету, не зная, на чем ему остановиться. В 45-м году мы видим его уже юрис- том, но и здесь дело не пошло. Он заинтересовался лишь на несколько месяцев лекциями профессора Мейера по государственному праву и взялся даже за самостоятельное сравнение «Духа законов» Монтескье с «Наказом» императрицы Екатерины, увлекся этой работой, а потом вскоре остыл и к ней… Профессорские двойки, единицы и нули говорят нам лишь о том, что никогда настоящего интереса к университетской науке Толстой не питал и что самолюбие его в это время было направлено совсем на другое, нежели на академические лавры, получение которых и теперь-то не представляет никаких особенных трудностей для обеспеченного человека, а 40 лет тому назад было и еще того легче…» (из очерка Е.Соловьева «Л.Толстой, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). Причину своего ухода из Казанского университета сам Лев Толстой считал принципиальной: «Меня мало интересовало, что читали наши учителя в Казани». Его жена, Софья Андреевна, не ограничивалась Казанским периодом его жизни: «Ему всегда было трудно всякое навязанное другими образование»;

• «Если музыкальное развитие Модеста Мусоргского (1839–1881) шло более или менее равномерно, то общее образование со времени поступления в Школу гвардейских подпрапорщиков (Петербург, 1852 г.) получило не совсем благоприятное направление. Будущие гвардейцы (старшие именовались «господами корнетами», младшие – «юнкерами») должны были научиться красиво стоять в строю, маршировать, отдавать честь, четко выполнять ружейные приемы, командовать солдатами и при случае уметь защитить «честь мундира». Приготовление уроков и серьезные занятия считались среди воспитанников скучным и недостойным делом. Отношения с преподавателями держались на основах военной дисциплины и подчинения. Старшие воспитанники часто жестоко третировали младших – отнимали ужин, булки, чай, заставляли прислуживать себе. А.И.Куприн в романе «Юнкера» ярко описал эту традицию, назвав ее «дурацким обычаем, собезьяненным когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских студентов и обратившимся на русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство». Жаловаться было не принято; ябед беспощадно били. Преподавали в школе математику, химию, естествознание, отечественную историю, русский и французский языки, закон божий. Важнейшими предметами считались военный устав и строевая подготовка. Режим дня был по-военному строг – каждый час дня расписан… Но тягой к знаниям Модест выделялся из среды товарищей, чем иногда даже беспокоил благоволившего к нему директора школы Сутгофа. «Какой же, mon cher, выйдет из тебя офицер», – отечески журил воспитанника директор…» (из книги Е.Абызовой «Модест Петрович Мусоргский», СССР, 1985 г.);

• Нравы закрытого военно-учебного заведения, – Училища правоведения, куда поступил Петр Чайковский (1840–1893), отличались бездушным формализмом. Первой обязанностью было объявлено безусловное, нерассуждающее повиновение. Не должно быть ни своих мыслей, ни своих понятий о долге, ни своего, отличного от других способа веселиться…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.). «Впрочем, некоторый дух «гуманности», чего-то свежего и, может быть, свободного, в эти годы уже начинал проникать в стены Правоведения… Но с самими учителями у учеников не завязывалось никаких отчетливых, длительных отношений. Были среди них добрые, были и свирепые, но почти все отличались казенной серостью, а если и были люди выше среднего, то на педагогическом поприще своего гения отнюдь не проявляли» (из книги Н.Берберовой «Чайковский», Франция, 1937 г.). «Мы скоро поняли и почувствовали, что становились номерами, под которыми справляли свою функцию воспитанников», – пишет князь В.Мещерский, тоже воспитанник Училища правоведения. «В мое время, – писал П.Чайковский в 1883 году, – экзамены в Училище правоведения были даже не лотерея, где бы все зависело от удачно вытянутого номера, а просто комедия. Все было основано на узаконившихся традициях разнообразного мошенничества, в которых очень часто принимали участие и сами преподаватели, входившие в стачку с учениками…»;