Анна Леонтьева - Я верю, что тебе больно! Подростки в пограничных состояниях

Депрессия – это конечный пункт, к которому ведет много дорог(мысль взята мною из книги Эндрю Соломона «Бес полуденный», но пропущена через собственное осмысление и опыт). Депрессия может быть наследственной, то есть она была у кого-то из родственников. Она может быть реактивной– как следствие тяжелого жизненного события. И меланхолической, когда вроде бы ничего не произошло, но травмирующие факторы накопились в психике – и дали результат – болезненное состояние, при котором нарушаются химические процессы в мозгу.

Так как специальной литературы на эту тему много и всегда можно почитать и про гормоны, и про работу мозга, я опишу этот процесс просто. Организм не может жить без радости, и если мозг перестает ее «вырабатывать» (это уже химический процесс) – начинается депрессия.

Невозможность пребывать в «безрадостном» состоянии особенно очевидна для подростков – они еще не умеют рефлексировать и объяснять себе, что с ними происходит. Они начинают бороться за радость, искать выход. Теми способами, которые им доступны и известны. Наркотики, опасные виды спорта, «плохие компании», алкоголь, самоповреждающее поведение, участие в «группах смерти». Это до поры до времени – крики о помощи: «Мне больно, и я не понимаю, что со мной! Я хочу, чтобы не было больно, но не знаю, как это сделать!» Участие в группах типа «Синих китов» – тоже попытка себе помочь, примкнуть к сообществу с подобными проблемами.

Если с наследственной депрессией может разбираться только специалист, у реактивной все причины, как правило, видны (смерть близкого, тяжелые переживания на фоне психической травмы), то случай меланхолической депрессии требует пересмотра отношений в семье. Это не обвинение родителей, но причина начать разбираться, «что пошло не так». Во всех трех случаях начинать надо с разговора, деликатного налаживания контакта, «вслушивания» в ребенка и внутреннего со-чувствия ему (то есть попыток чувствовать вместе с ним). Во всех трех случаях необходимо серьезное и уважительное (но не паническое) отношение к состоянию и мыслям вашего подростка.

•

Самое лучшее, что случилось с дочерью в клинике, – это то, что к ее болезни, то есть к ее клинической депрессии, наконец отнеслись серьезно. Наконец прозвучал диагноз. Наконец все признали, что ей больно и с этой болью ее нельзя оставлять один на один. Наконец ей начали оказывать помощь. Побочные эффекты у лекарств были пугающими, часто появлялся тремор, странности поведения тоже были. Дочь тем не менее ощущала это как путь наверх из узкого колодца, в ледяной воде которого она боялась не выжить. Вот что она писала в то время:

«Мысли о том, чтобы что-то с собой сделать, были как бы светом в конце тоннеля моей боли. Мне кажется, я внутренне была убеждена, что ничего до конца с собой не сделаю. Но возможность такого выхода из этой темноты была очень утешительна – и необходима. Я стояла на балконе десятого этажа. Я резала себе руки – но всегда там, где не будет много крови, и дезинфицировала порезы, чтобы не внести инфекцию. Я пробовала наркотики и блуждала среди жутких видений. Это, кстати, совсем не помогало.

Когда я оказалась в клинике – стало происходить нечто неожиданное. Мне совсем не нравилось действие таблеток, от которых хотелось спать, мутило, не было аппетита, появлялась странная дрожь в руках. Но я очень старалась пробиться сквозь всю эту вату, которой обложили мой мозг. И поскольку я рисую и пишу, я стала рассылать в социальные сети и инстаграм свои рисунки, фотографии и тексты. И на меня пошла волна любви. Мир как будто повернулся ко мне всей своей любовью. Мне писали тысячи людей. Кому-то я разрешала приехать в клинику. Мой психиатр должен был разговаривать предварительно со всеми, кто меня посещал. Так вот через неделю моего пребывания он сказал мне: „Пощади! К тебе каждый день приходит столько народа!“ Знакомые из интернета приносили фрукты, цветы, сидели со мной, ходили курить в сад. Разговаривали, признавались в любви. Я не ожидала, что меня так можно любить. Цветы еле помещались в нашей палате, от них шел аромат по всему этажу. Из-за таблеток или всеобщего внимания ко мне – или того и другого – я начинала понимать, что меня можно любить и что люди так и делают!»

Это пишет моя девочка, которая, как мне казалось, просто тонула в любви и обожании в семье! Мы с мужем и два брата всегда обращались с ней как с принцессой – так мне виделось. Ан вот, любви всегда, оказывается, не хватает. Слишком много ее точно не бывает. Вполне возможно, что я, так интенсивно «отталкивающаяся» от модели любви моих родителей (вырастила меня все же бабушка), – тоже не даю ее в нужном количестве. Вечный дефицит любви, нарушение ее обмена… Тогда как, по меткому замечанию психолога Людмилы Петрановской, удовлетворенная потребность в любви – освобождает.

Ребенок, «дополучивший» ее от близких, не зависит от чужих оценок и не сомневается в своей значимости в этом мире. Не путать, конечно же, с гиперопекой: слишком опекающий ребенка родитель, не дающий ему принимать самостоятельных решений и подчеркивающий свою значимость в его жизни, – на самом деле самый что ни на есть «недополучивший» в своем детстве и внутренне желающий быть гиперзначимой фигурой в жизни ребенка – до патологических проявлений, описанных на горьких страницах сайта «Токсичные родители»…

•

В клинике мы приобрели новых «сотоварищей по депрессии», которые так же невидимо, но с полной отдачей сражались за свою жизнь – казалось бы со стороны, «при полном здоровье» и при полном комплекте родителей, навещающих их, как и я, с пакетами еды… А как нам еще было проявлять свою любовь и заботу?..

Вот что писала про свои открытия дочь:

«Мы с девочками в клинике стали анализировать такой момент. Мы выясняли, какие у нас самые тяжелые пороки. Одна говорила: зависть. Другая: жадность. Мой порок был – гнев. Я всегда легко приходила в это состояние, могла закричать, подраться, если мне казалось, что кто-то меня обижает. Так вот, в тот момент я поняла: мой гнев – это моя броня! Что этот порок на самом деле спасает меня от окружающего мира. Это как панцирь под кожей: всем кажется, что я такая мягкая, нежная, кто-то пытается меня уколоть – а под кожей – сталь моего гнева! И обидчик ломает свои колющие предметы. Мой гнев – это ответ: „Идите все! Я хорошая! И не дам себя проткнуть!“ Так я поняла, что мой гнев – правильный и праведный. Он спасает меня.

Сейчас я знаю, что бывают срывы, бывают панические атаки, которые неожиданно посреди дороги могут сковать тело и душу каким-то смертельным ужасом, от которого, кажется, нет спасения, ты вот-вот погибнешь и сердце выпрыгнет или остановится… Но я стараюсь полюбить себя, и от этого мне стало не страшно. Как только я почувствовала эту любовь к себе – ты знаешь, у меня очень сложные отношения с Богом, мы с Ним как-то еще в диалоге, я с Ним как будто не договорилась о многом… но это сродни чувству, что Бог все-таки меня любит. Потому что меня есть за что любить! Когда я себя не любила – Бог тоже как будто не обращал на меня внимания, такую ненужную. И когда пришла любовь – моя к себе и как будто Бога ко мне, – я стала источать любовь. Она стала выливаться из меня. Ты знаешь, у меня есть хорошие друзья. И есть лучшие друзья. Вот у нас такая женская дружба (пошляки те, кто о ней говорит издевательски). И негласный договор: любая из нас в любую минуту бросает все и бежит спасать друга. Так было уже тысячу раз. Когда в тебе появляется любовь, это выглядит конкретно так. Мне звонит, например, в полночь моя любимая подруга Ниночка, у нее депрессия. Она сидит в кафе и не может выйти на улицу из-за приступа панической атаки. Я не говорю ей: „Держись“ или там „Ну, может, возьмешь себя в руки“ – я просто беру такси и еду к ней. И сижу и разговариваю с ней в кафе, пока ей не станет легче. И везу ее к себе на ночевку, и мы всю ночь разговариваем. Потому что я друг и могу с ней поделиться. И мне от этого тоже становится легче».