Владимир Бахмутов - Охотничьи рассказы

– Господи, грит, спаси и сохрани его, неслуха окаянного.

Пришел, значит, дедушка до места, влез на сидьбу, сял. Сидьба – это вроде как настил такой промеж дерев. От земли, к примеру, – сажени с две. От медведя, конечно, така высота не спасет. Каво там, все одно – достанет. Однако, езли винтовка справна, стрелок добрый, да с умом, то можно, конечно, и медведя положить.

Сидьба-то обычно на солонцах делатца. По нашему солонцы – это куды козы, да гураны* приходят, чтоб, значит, соль грызть. Ну и медведь тоже ходит к солонцам. На их, – на коз тоисть. Караулит, значит, – скрадыват.

Ну вот, сидит дедушка, смотрит. Уже заполночь. Ране часов-то не было, – по звездам время узнавали. Примерно, конешно.

– Сижу, грит, – это дедушка потом бабке-то рассказывал, – слышу: в кустах затрешшало. Приготовился, – винтовку скинул, на сошки поставил, снял с предохранителя, жду. Никаво не видно. Вдруг ближе кусты затрешшали – гуран выходит на поляну. Да ладный такой, крупный, рожки на три отростка, – в лунном-то свете хорошо видно. Ну, думаю, надо брать! Я его «хлоп»! А он отскочил, да – «ха-а-ав»! Это гуран-то.

– А Порфентий, – дедушка-то мой, – мимо не стрелял. – Прохор Астафьевич помолчал, подбросил в костер сушняку. – Не было такого. А тут, вишь, ушел гуран-то. Об дерево посарапался и ушел.

– Гляжу, грит, другой идёт, и опеть к той же березке. Опеть стал сарапаться об её. Я его «хлоп»! А он – «ха-а-ав» и опеть отскочил. Я, грит, сижу и думаю: куды же это я стреляю? Сроду так не стрелял.

Еще маленько посидел, – опеть гуран идет мимо соли. Снова, – «хав, хав». Я, грит, его два раза стрелил, – опеть мимо. Он так и убяжал. – Прохор Астафьевич вновь замолчал, поправляя костер. Языки пламени взметнулись вверх, охватывая стенки чайника.

– Вот совсем стемнело, заморочачило*, луны не видать. Дедушка-то и думат: – таперь ково дожидать? Ково я таперя настреляю? Таперь, думат, ночевать надоть, а скрадывать – завтре. Вдруг слышит: с гольца шум. Ближе, ближе. Кусты затрешшали, зашевелились. Выходит медведь на поляну. Стал, и на его, – на дедушку-то, – смотрит.

Хотел дедушка стрелить, – руки не подымаются! Отнялись, и все тут! Ни крикнуть, ни двинуться не может! Как вспомнил про сошку-то, так меня, грит, холодным потом и прошибло! Ну, думаю, – конец пришел!

А медведь как рявкнет, – только лес зашумел, да заухал! А дедушка-то уж нашто бесстрашный был, а тут, грит, не помнит, как и с сидьбы скатился, – слетел на другу сторону, да прытяком рванул из тайги до дому, токо так!

А, ить, от Сенной-то пади* до нашей деревни верст пять али шесть. Никак не мене! Да ить лесом, – там и листвяг* на марях*, и гнилой березник, и осинник. Всяко там: и ломы*, а по курумнику* – багульнику много и ольховых кустов, – трушшоба однем словом. Да ить не по ровному месту, – хребтами! Ты знашь, поди, за Нарымом*-то каки падушки, – круты, да глубоки, о-ё-ё! Да потемну! Как токо глаза уберег!?

Прибёг дедушка к дому сам не свой. А бабка-то ему и говорит:

– А я тебе што говорела, – не ходи, раз сошку изломал. Дак ты пошел, не послушал меня, ишшо и шаперился. Ты пошто такой-то?

Назавтре дедушка встал поране. По-тихому за деревню отошел с винтом*. В пятнышко на березе стрелил, – куды метил, туды и попал. Стрелил еще раз, – опеть ладно!

Чайник закипел. Ключем забурлившая вода полилась через край в костер. Головешки зашипели, извергая клубы пара. Дед Прохор встрепенулся, расторопно подхватил чайник руковом телогрейки, снял его с поперечины, поставил на траву возле костра. Всыпал заварки, придвинул чайник поближе к горячим углям. Потом, посмотрев на меня, закончил:

– А сошки-то с той поры дедушка стал пуще глаза беречь. И с бабкою, когда та ему выговаривала, перестал спорить. Все больше молчком. Но, конешно, все одно, – делал по-своему.

Прохор Астафьевич замолчал, занявшись чайником. Разлил чай по кружкам. Не вставая с лесины, наклонился, сорвал горсть брусники вместе с листом, – бросил в кружку. Потянул носом парок. Удовлетворенно крякнул. Зашвыркал, отпивая мелкими глотками горячий чай.

Почаевали. Молча собрались, погасив остатками чая угасающий костер. Двинулись вниз по тропе. Метров через двести вышли на голый, открытый ветрам и солнцу увал. Взору открылась широкая долина. На том ее краю, у подножья горной цепи, искрилась под солнцем, голубела, извиваясь, Ингода. Вдоль реки тонкой серой лентой лежал Московский тракт. Мелкими цветными букашками ползли по нему автобусы, грузовики, разномастные легковушки. От тракта в сторону Яблонова хребта ветвились проселочные дороги. По одной из них пылила в хребет вереница легковых автомашин.

– Ну, потянулася саранча, – хрипло проговорил дед Прохор. Взгляд его уперся в пыльные хвосты проселка. – Сатана бы их забрал! Он в сердцах плюнул и отвернулся.

В голосе деда звучали неприязнь и осуждение. Выражение лица его было непривычно жестким, незнакомым. Я понимал его досаду. Досаду на то, что они, эти люди, вот так легко, шутя покрывают на моторах лесные километры, без особого труда забираясь в самые глухие, заветные места. А особенно за то, что они едут брать недоспелую ягоду, едут, торопясь опередить друг друга. Прохор Астафьевич знал уже, как будут эти люди торопливо сновать по лесу, обирая самые богатые участки, безжалостно вытаптывая и давя колесами все остальное. А потом в городе будут выдерживать ягоду в темных чуланах и кладовках с тем, чтобы, когда она «дойдет», торговать ею на рынке, выдавая за полноспелую царицу забайкальской тайги.

– Эх люди, люди! – с горечью вздохнул дед Прохор, вскинул на плечо котомку и не оглядываясь зашагал вниз по тропе.

Коллеги-геологи знали Петровича, как страстного охотника и рыболова. Была у него ижевская двустволка—вертикалка, которой он очень дорожил, холил ее и, уходя в лес или выезжая в поле, непременно брал с собой.

Зимой, когда сотрудники института, вернувшиеся с полевых работ, обретали, наконец, статус городских жителей, занимаясь камеральной обработкой полевых материалов и подготовкой отчетов по завершенным работам, выходные свои дни, – субботу и воскресенье посвящал Петрович охоте.

Поднимался затемно, – часов в пять, осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить жену и ребятишек, шел в ванную, наскоро умывался, обтирался по пояс холодной водой, торопливо пил чай и, прихватив с вечера заготовленное снаряжение, уходил из дома.

Шел, не торопясь, по темным городским улицам, вдыхая морозный воздух, забросив на плечо рюкзак с торчавшей из него разобранной и зачехленной двустволкой. Первый автобус увозил Петровича за Ингоду, – на окраину города. Оттуда уже видно было, как вздымалась вверх поросшая лесом горная гряда. Еще с час скрипел Петрович унтами по присыпанной снегом дорожной обочине, пока не подходил, наконец, к черневшему в ночи лесу.