Владимир Колганов - Булгаков и княгиня

И вот я слушал о том, как Кира покинула имение, где семья в те годы жила почти что постоянно, и неожиданно отправилась в Петербург. Это была попытка начать самостоятельную жизнь, выбраться из омута семейных и бытовых проблем, который затягивал, лишал надежд на личное счастье. Надо полагать, провинциальные ухажёры Киру не устраивали. Была ещё одна причина – очень хотелось пополнить свои знания. Девушек тогда в университет не принимали, однако стали появляться учебные заведения именно для них. Вот так она оказалась на курсах, учреждённых в Петербурге госпожой Бобрищевой-Пушкиной. Ах, мне ли Киру не понять! Собственно говоря, весьма поверхностное образование, полученное Тасей, явилось одной из главных причин наших нынешних размолвок. Каждый согласится со мной, кто по десятку раз на день выслушивал бессмысленный бабий трёп, стонал с закрытым ртом, внимая очередному рассказу про сварливую соседку, мысленно бился в истерике, думая о том, что ещё предстоит в последующие несколько лет. А уж если учесть полнейшее равнодушие моей Таси и к литературе, и к театру…

Да, не всякой женщине оказывается по нутру жизнь, ограниченная заботами о муже и ежедневными хлопотами по дому. Похоже, Кира была не из таких.

Мы уже свернули с Пречистенки в наш переулок… и тут я вспомнил. В кармане армейской гимнастёрке у меня лежал сложенный листок бумаги, на котором раненый офицер там, в госпитале, написал своей жене несколько строк. Помнится, он представился как князь… Ах, да неужто?.. Адрес… Прежде, чем достать письмо, я отчаянно пытался вспомнить адрес… Ну конечно! Он назвал переулок на Пречистенке, а я ответил, что в том же переулке живут мои дядья.

– Да где же оно? – я остановился и стал суетливо шарить по карманам, вызвав беспокойство Киры.

– Вы не здоровы? – участливо спросила она.

– Я?.. Нет-нет, что вы, что вы! Просто чуть не забыл… – тут, наконец, нашёл письмо и протянул его княгине, будучи уже совершенно уверен, что предназначено письмо только для неё. – Это передал мне раненый офицер в госпитале под Каменец-Подольским. Ранение очень лёгкое, вы не беспокойтесь…

– Да как же оно попало к вам?

– Так уж случилось, что я собирался в Москву за новым назначением. И вот, узнав об этом, князь попросил меня передать письмо. Как можно было отказаться, когда и адрес-то такой знакомый?

Княгиня, близоруко щурясь, читала письмо, а я с интересом наблюдал за её реакцией. Вот чуть улыбнулась, слегка скривила губы, вздохнула… и быстрым движением сунула лист бумаги в ридикюль.

– Так вы военный врач? – спросила она, словно никакого письма никогда и не было.

– Да… То есть нет, – слегка запнулся я. – Скорее всего, меня отправят работать в уездную больницу где-то неподалёку от Москвы, – сказал, будто наверняка ничего ещё не знал. Но очень уж непрестижно выглядел адрес деревеньки под Смоленском.

– Как это хорошо! – воскликнула княгиня. – Вы будете вдали от войны, от этих ужасов. Ах, когда же всё это закончится? – вздохнула, помолчала и затем игриво посмотрела на меня. – А кстати, вы сможете иногда наведываться в Москву. Надеюсь, что работы будет не много, не то, что там, в военном госпитале?

– Я тоже надеюсь, – коротко ответил я, поскольку мысли мои в тот момент были заняты совсем другим.

Кира ещё что-то говорила, я краем уха слушал, кивая головой. Возможно, даже отвечал ей невпопад, но к счастью она этого не замечала. А перед глазами у меня возникла странная, завораживающая сцена – князь и княгиня в спальне вскоре после сладостных минут любви. Жаль, но самые интересные события остались словно бы за кадром.

Итак, Юрий Михайлович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, сидел на краю кровати и говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова:

– Ну, Кира, я окончательно решил и поступаю в Конный артиллерийский полк.

На это княгиня, ещё не вполне пришедшая в себя после недавних объятий, отвечала так:

– Мне очень жаль, но иногда я не могу понять твоих желаний. Не понимаю и сейчас.

Князь опрокинул в рот рюмку коньяку и произнёс:

– Да и не нужно.

Через два дня после этого разговора Юрий Михайлович преобразился. Вместо цилиндра на нём оказалась фуражка блином, а вместо штатского платья – длиннополая шинель и какие-то слишком уж нарядные для такого страшного дела, как война, погоны вольноопределяющегося.

Потом сделали фотографию на память, всей семьёй посидели за столом, мать Юрия Михайловича всплакнула – всё как полагается, – и князь отправился на фронт защищать от басурманов родимое отечество.

В общем, я уже сказал, что всё, как у людей. В те дни многие жёны провожали мужей на фронт, просили, чтобы муж берёг себя и чтобы не забывал писать. Однако вот чего я не могу понять. Почему же Кира никак, то есть никоим образом не выразила мне благодарность за письмо? Не бросилась на шею, не расцеловала, не расплакалась. На мой взгляд, это было бы вполне естественно. А впрочем, кто их разберёт – этих представителей дворянской знати? Чопорные, скупые в выражении своих чувств, они слезинки не уронят на людях. Тем более в присутствии человека низшего сословия. Впрочем, откуда ей об этом знать?..

Если же, напротив, её реакция на письмо была предельно искренней, это обстоятельство значительно увеличивало мои шансы… На что? В этом я и сам себе признаться не хотел. Попросту гнал, гнал от себя такие мысли…

– А вот интересно было бы узнать, чему нынче учат там, на женских курсах? – поинтересовался я, когда Кира вновь заговорила о жизни в Петербурге. – Кое-что слышал, однако с трудом представляю себе, что вы обучались там изящным рукоделиям, либо выжиганию по дереву, а то и вовсе рисованию розанчиков и некоего подобия виньеток на фарфоре.

– Вы правы, – рассмеялась Кира. – Стоило ли уезжать из дома, чтобы посвятить себя занятиям совершенно бесполезным? Да-да, вы правы, на курсы меня привлекла возможность изучения новых языков. Немецкий я неплохо знала, поскольку моя мать, она из обрусевших немцев, в некоторых обстоятельствах не могла обойтись без объяснений на этом языке…

Я тут же представил себе, как строгая мамаша учит уму-разуму своё дитя, приучая к немецкому порядку, и мне стало очень жалко Киру. На мой взгляд, даже вульгарный русский мат для нашего слуха куда более приятен, нежели нравоучения на чужеземном языке. Впрочем, повторюсь, это не более чем личное мнение военврача, только что приехавшего с фронта.

– Знанием французского я обязана отцу и гувернантке, – продолжала Кира. – Этот язык давался мне на удивление легко. Вот английского я тогда не понимала, но так хотелось почитать в оригинале Шекспира или Байрона!

А я смотрел на неё и удивлялся. Мало того, что из дворян, княгиня. Мало того, что на редкость хороша собой. Но вот ведь выясняется, что ещё и умница какая! Честно вам скажу, таких слов ни об одной из встреченных мне в жизни женщин я бы не сказал. Ни до, ни после нашего знакомства с Кирой.