Витольд Хорос - Чтобы потомки знали

В самые первые дни учебы, когда наша учительница спросила, кто может изготовить небольшие картонные карточки с буквами, чтобы можно было складывать слова (например, МАМА, РАМА…) я, полагаясь на картографические способности отца, вызвался выполнить эту работу. Когда я, рассказав отцу о задании, попросил его написать эти буквы, он резонно сказал: «Ты вызвался, ты и делай»! Я был в шоке от решения отца, но опозориться перед классом не мог. Пришлось «пыхтеть» самому. Намучившись, но сделав дело добротно, я понял, что «продавать» чужие способности нельзя. Предлагать можно только то, чем сам располагаешь. Это был урок на всю жизнь, но однажды я его забыл. Это было уже на заре моего директорства.

Учебный год я закончил вполне прилично, даже с премией! Вот только по дисциплине были у учительницы ко мне претензии (годовая оценка «уд.», «удовлетворительно», что соответствует современной «тройке»): был я непоседлив, несдержан, невнимателен и еще много «не». Хулиганом не был, но шило в заднице покоя не давало.

Кто и почему принял решение отправить меня на отдых в пионерлагерь в село Кушеват – не знаю. Для этого пришлось срочно принять меня в пионеры. Мне было всего 8 лет и раннее «пионерство» переполняло меня гордостью. К слову следует сказать, что в семье не было даже намека на антисоветские настроения, меня воспитывали в духе патриотизма (даже Павлик Морозов был для меня примером).

В пионерлагерь я ехал охотно (по реке!), но мой пыл быстро остыл: в лагере кормили плохо, было неинтересно, да еще и окружение было «национальным» – отряды были укомплектованы в основном детьми, выросшими в тайге, в тундре, в чумах, и у них были свои привычки и свой уклад жизни. Захотелось домой. Вскоре такая возможность мне представилась и фортуна мне улыбнулась. Гуляя (как всегда, в одиночестве) на берегу Оби, я увидел катер с паузком (грузопассажирская деревянная баржонка) и знакомого по Мужам капитана. Узнав, что они вот-вот отправляются в рейс к Мужам, я попросил его забрать меня. Получив согласие, бегом побежал в лагерь, собрал свои пожитки и успел стать бесплатным пассажиром.

На паузке собралось всего около десятка пассажиров, в том числе две женщины. День был теплый, солнечный, погода тихая, все пассажиры сидели на палубе. В кубрик, расположенный в трюме, никто не рвался. Как-то незаметно с палубы исчезли один из мужиков и женщина. Вскоре мужики один по одному стали подходить ко входу в кубрик и, посмеиваясь, возвращались к общей группе. Меня разобрало любопытство и я тоже решил заглянуть вниз. В кубрике на лежанке, расположенной у стенки прямо напротив входа полуголый мужик и женщина совершали действия, до этого мною никогда не виденные. По своей природной догадливости я понял, чем они заняты, хотя об этом имел весьма скудное представление, но поскольку видеть это все-таки доводилось у животных (если быть совсем точным – у собак и лошадей). Шокированный увиденным, я отошел на свое место, но что важно – никто из взрослых не подал вида, что мое любопытство было замечено. Просто ничего не изменилось. Вскоре мужик из кубрика снова поднялся на палубу и, выслушав со смехом положенную долю шуток, как ни в чем не бывало, присоединился к общей группе. И женщина поднялась на палубу, но несколько позднее.

Мой побег из лагеря родителями был воспринят совершенно спокойно и не имел каких-либо последствий (во всяком случае, для меня). Забегая вперед, скажу, что в пионеры меня принимали еще раз, но это было уже в Тобольске, когда пришел черед вступать всем ученикам нашего класса.

В последних числах июля мы получили телеграмму из Тобольска о возвращении из отпуска в Салехард (тогда еще Обдорск) маминой сестры Агнии с сыном. Пароход в Мужи прибывал 3 августа и накануне отец решил принести на пароход свеженькой рыбки. Сразу после обеда 2 августа мы сели с ним в нашу лодку и поплыли к перемету, поставленному всего метрах в тридцати от берега, почти напротив нашего дома. Около знатчика (маячка из обрезка дерева, длиной около метра) отец принял решение, ставшее роковым: спустить перемет ниже по течению, где был лучше клев, и встав во весь рост, начал тянуть якорь, прочно засевший в илистом грунте. Когда ему удалось выдернуть якорь, он по инерции резко качнулся назад и опрокинул нашу лодченку. Мы оказались в воде. Ветер был не сильный, волны не очень большие, отец приказал мне держаться за него и поплыл к берегу, а я, посчитав, что знатчик надежнее, отцепился от отца. Думаю, что когда отец обнаружил мое отсутствие, его сердце не выдержало.

Люди на берегу сразу заметили катастрофу и в большой лодке поплыли спасать нас. Когда меня вытащили из воды, я уже был без сознания и очнулся только когда лодка подошла к берегу. Отца рядом не было. Когда какие-то люди привели меня домой, мать с приятелем все еще сидели за столом – все произошло настолько быстро! Вечер 2 августа и весь день 3 августа люди неводом искали тело отца и нашли его только утром 4-го. Он не был похож на утопленника, в его желудке не было воды: он умер от разрыва сердца, испугавшись за меня. Так не стало самого дорого мне человека.

Утром 3 августа пришел пароход и Агния, узнав о трагедии, осталась в Мужах, поддержать свою сестру и разделить ее горе. Хоронить отца вышла добрая половина села. Если я правильно помню, на кладбище впервые появился не крест, а деревянный обелиск красного цвета со звездой на верхушке, хотя отец не был ни военным, ни коммунистом. Все решали без нас местные власти. Через несколько дней мы уже вчетвером уехали из села в Салехард, а прожив там неделю, возвратились в Тобольск.

Мне жаль вспоминать об этом, но вскоре, через каких-нибудь пару недель, я не замечал, что мать убита горем. Начала сказывать ее деятельная натура: решение вопроса с возвращением в дом бабушки (она умерла зимой 1936 года), в котором жили арендаторы-квартиранты; были спрятаны под замок новые костюмчик и туфли-баретки, купленные для меня по настоянию тетки Агнии (они так и не были изношены, так как я вырос из них); со своим трудоустройством; с пенсией для меня в связи с утратой кормильца; с оформлением меня в школу. Почти незаметно, с пустяков, начал проявляться ее деспотичный характер, за который она еще в молодости получила от родных сестер кличку «грыжа».

В последних числах августа (мы все еще «временно» жили в доме бабушки Татьяны) она принесла книжку про трех поросят и злого волка и, в порядке «подготовки к школе» заставила меня читать ее вслух. Для меня это чтение оказалось «иезуитским» наказанием – мало того, что я не верил в россказни про поросят, так ведь читать-то эту чушь надо было вслух. Закончилась эта «экзекуция» тем, что я возненавидел сказки.

В дом бабушки Вероники мы вселились в конце августа. Пока устроились в одной комнате (так называемой спальне), а в двух других – квартиранты. Мы окончательно, всерьез и надолго осели в Тобольске. На этом, я думаю, и закончилось мое детство и началось отрочество. Оно было каким-то сумбурным, не было стабильности: новые школы, а мне пришлось их менять, к сожалению, слишком часто; новые учителя, и не только в школе, но и на улице, а под «улицей» я понимаю всю среду обитания, включая соседей, друзей, родственников; новый уклад жизни – не стало отца, который определял и уклад жизни, и взаимоотношения в семье, а для меня был образцом для подражания. Если при жизни отца я не был избалован материнской лаской, то теперь и вообще лишился ее. И причин было несколько.