Мэри Габриэль - Женщины Девятой улицы. Том 2

Летом 1945 года Ларри предложили работу – в течение трех недель играть в бэнде на курорте в штате Мэн. (Единственный вопрос на прослушивании звучал так: «Наркотой балуешься?» Чтобы быть зачисленным, надо было ответить «да» [169] Rivers, What Did I Do? , 18–19, 20, 20. .) Там он познакомился с Джейн Фрейлихер, женой пианиста, и уже через нее раскрыл в себе одну из величайших страстей своей жизни – живопись.

[Джейн] тогда было девятнадцать; она была художницей, очень веселой и очень умной. Я сразу же понял, что она умна… В своем выпускном классе она считалась лучшей…

Если бы меня спросили, был ли я увлечен Джейн, я бы сказал «нет». Но я не мог не смотреть, как она пишет. А еще мы с ней ходили на долгие прогулки и много говорили об искусстве и литературе…

Однажды, когда остальные музыканты играли в карты, я валялся на солнце, чтобы хоть немного загореть. А Джейн неподалеку что-то писала. То, что она делала, произвело на меня впечатление. Мне стало любопытно…

Джек [ее муж], который тоже баловался живописью, спросил: «А почему бы и тебе не попробовать, чувак? Мне кажется, у тебя получится».

Джейн тут же положила передо мной лист бумаги и протянула кисть.

«Это, конечно, не музыка, – сказал Джек, – но тоже весело».

После этого каждый день, когда ребята из бэнда садились в полдень за карточный стол, мы с Джеком и Джейн раскладывали краски и бумагу на одном из столиков для пикника и, каждый взяв по кисти, по нескольку часов писали…

Через пару недель я начал думать, что живопись – это занятие на уровень выше джаза. Ореол грустной романтики, окружавший джаз, всё еще был очень сильным… До тех пор я оставался в плену своего романа с джазом, блюзом, наркотиками и ночью.

Теперь же я начал получать удовольствие от дневного света [170] Rivers, What Did I Do? , 33–34. .

По возвращении из Мэна в Нью-Йорк Джейн познакомила Ларри с Нелл Блейн, чья жизнь и чердак на 21-й улице показались парню истинным раем. «Нелли ни секунды не сомневалась в том, во что верила», – рассказывала Джейн [171] Oral history interview with Jane Freilicher, AAA-SI. . Ларри и Джейн присоединились к художникам, которые писали на том чердаке, а вскоре начали встречаться и с соседями: Биллом, Денби, Фэйрфилдом Портером [172] Rivers, What Did I Do? , 36. . У Нелл постоянно что-то происходило: сосредоточенная тишина в комнате, полной людей с карандашами, шуршащими по бумаге, плавно перетекала в такую же толпу, только уже дергающуюся в безумном танце под взвизги и стоны саксофона. Описывая двадцатипятилетнюю Нелл, Ларри сказал: «Она была первой в моей жизни лесбиянкой, жившей на полную катушку… Казалось, она имела дело с миром, который мог быть намного более многомерным, нежели музыка» [173] Larry Rivers, interview by Barbaralee Diamonstein, provided by Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World , 317–318. . Ларри и Джейн относились к Нелл как к мудрому завсегдатаю мира искусства, и когда она рассказала им о школе Гофмана, оба сразу туда записались. Ларри потом не раз говорил: «В каком-то смысле всё произошло благодаря Нелл» [174] Sawin, Nell Blaine , 35; oral history interview with Jane Freilicher, AAA-SI. .

Джейн и тут была отличной ученицей и строго следовала всем рекомендациям учителя относительно абстрактной живописи. «Не чувствуя в себе какого-то конкретного таланта, я считала, что могу сделать что-то в искусстве не ради славы или успеха, а из романтической тяги к прекрасному, – говорила она. – Это было потрясающее неуловимое ощущение чего-то творческого во мне » [175] Munro, Originals , 204–205. . А вот двадцатичетырехлетний Ларри, являясь на уроки в облике джазмена-стиляги, решительно отвергал все принципы Гофмана [176] Oral history interview with Larry Rivers, AAA-SI. . (Тому, впрочем, хватало величия принять любой бунт. «Концепции моей школы фундаментальны, – говорил он, – но настоящему художнику позволено нарушать их все» [177] Поминальная речь, произнесенная Гарольдом Розенбергом на похоронах Ганса Гофмана, Grace Hartigan Papers, Syracuse. .) Вскоре Ларри покинул семью (расставание будет недолгим), переехал в Даунтаун, в дом, где жили сплошь художники, писатели, танцоры и проститутки. Он стал похожим на гринвич-виллиджского кота на последнем издыхании – одевался во всё черное, даже кепка была того же цвета. «Ларри являлся домой в своем длинном широком пальто и с причудливой прической; часто говорил так, что его никто не понимал, рассказывал странные несмешные анекдоты и постоянно сыпал фразочками вроде “эй, чувак, врубайся наконец, ну давай, чувак”», – вспоминала его сестра Голди. А его друзья, по ее словам, были еще более непостижимыми. «Они все носили какие-то костюмы. Например, видишь ты парня, одетого, как врач, и точно знаешь, что он никакой не врач. А у него даже стетоскоп на шее висит» [178] Rivers, What Did I Do? , 136–138. .

А еще у Ларри начался конфликт с наркотиками. Он продолжал закидываться в туалете в школе Гофмана, но делал это только несколько раз в неделю, потому что после дозы ему становилось плохо и он не мог работать. Кроме того, он считал, что настоящий художник – по традиции не наркоман, а пьяница [179] Rivers, What Did I Do? , 193–94; Sam Hunter, “On Larry Rivers”, unpublished notes, Roll 630, Sam Hunter Papers Concerning Larry Rivers, 1950–1969, AAA-SI. . В конечном счете он научился контролировать эту дурную привычку благодаря неуклонно возрастающей одержимости живописью и всё более тесным связям с миром искусства [180] Rivers, What Did I Do? , 195, 199. . Одной из этих связей была Джейн. К тому времени ее брак распался, и Ларри безумно – по-своему – в нее влюбился. «По нему это было очень трудно определить, ведь у него одновременно было так много сексуальных проектов. Он был женат на женщине с ребенком, он пытался соблазнить собственную тещу, а еще сидел на наркоте и вообще был в полном раздрае», – вспоминала Джейн. Джейн в то время получала степень магистра искусств в Колумбийском университете, работала коктейль-официанткой в баре напротив «Мэйсиз» [181] Сеть универмагов, одна из старейших в США. Прим. ред. и пыталась писать [182] Jane Freilicher, interview by Deborah Solomon. . Ларри не был тем, что ей нужно. Но люди были склонны потакать ему и баловать его, считая жертвой какого-то чуть ли не поэтического проклятья. «Он был новичком, а вокруг его имени уже складывались какие-то невероятные мифы, – вспоминала Нелл. – По какой бы причине у него ни тряслись руки, он приписывал это некой смертельной болезни и вечно говорил нам, что жить ему осталось всего несколько лет; и потому все… готовы были простить ему чуть ли не убийства! [183] Harrison, Larry Rivers , 17. У Ларри тряслась левая рука, но причину тремора врачи так и не диагностировали. »

Элен познакомилась с Ларри той весной, заглянув на его первую выставку на Джейн-стрит в кооперативной галерее художников, с которой сотрудничала Нелл [184] Rivers, What Did I Do? , 176; Elaine de Kooning, interview by Amei Wallach, 2. . Работы Ларри оказались совсем не тем, чего можно было ожидать от столь эпатажного персонажа. Это был импрессионизм , и всё же, как отметили в своих рецензиях Элен и Клем, его картины оказались настолько оригинальными, что заново пробудили этот жанр [185] O’Brian, Clement Greenberg: The Collected Essays and Criticism , 2:301; Harrison, Larry Rivers, 16–17; Elaine de Kooning, interview by Amei Wallach, 2. . Клем назвал Ларри «потрясающим новичком» и «во многих случаях мастером композиции лучше самого Боннара» [186] O’Brian, Clement Greenberg: The Collected Essays and Criticism , 2:301; Rivers, What Did I Do? , 176. .