Людмила Доброва - «Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва

Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних точках: войны, безумия, преступления; в тех крайних состояниях человека, где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.

50 рисунков – 50 разговоров. Раз за разом попытка проникнуть в тайну катастрофы, внезапно, как молния, поражающей человека; раз за разом попытка отыскать уже в руинах личности отблеск разума, отблеск надежды.

Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина, сжатые коллизии каких-то ненаписанных романов.

Какие страсти жгут эти души!

Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это – «узник чести», зверски отомстивший за давнее, ещё детское унижение; вот 40-летняя девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу»; там – вечно влюблённые «супруги» из женской палаты хроников; правдоискатель-«ариец», навсегда запутавшийся в тюремных коридорах; девушка-якутка, грезящая о родном крае… Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».

На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового художественно-документального жанра. Идёт поиск – на стыке живописи, литературы, науки – нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто за семью печатями; языка, адекватного масштабу э т о й реальности.

Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность… всё обнажено, доведено до крайнего градуса – и словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения, нет времени; их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.

Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает – вернутся ли туда люди? Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле, поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так – 56 лет…

По Доброву душевная болезнь – именно это странное промежуточное пространство ещё не смерти, но уже как бы и не области живого. Здесь – страшное напряжение неподвижности, оно-то и составляет главную муку страдальца.

…Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся, обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли. Боль в этих стенах – и в рисунках мастера – главная составляющая человека, главная его особенность и признак Живого. Там, где болит, – страна Живых.

Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых; только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.

Самый страшный рисунок Доброва из новой серии – самый простой: дверь. Небольшая, кованая, схваченная множеством засовов и замков, как в сказке, к Кащею Бессмертному, – дверь в камеру самых опасных, неизлечимых, невозвратимых. Там никто не кричит, не буйствует, там тихо, но там – область Смерти, область «Вне-Бытия».

Живое, пусть в болезни, пусть нарушенное, способно к Преображению; даже мир Небытия готовится к Воскресению. Область «Вне-Бытия» в этом смысле совершенно безнадёжна, она не подлежит восстановлению.

Эти злодеи, маньяки, людоеды абсолютно хладнокровны. Спокойный шутливый ответ серийного убийцы на вопрос «Что за наколка на руке?» – «Ямочка на подбородке» – пострашней шекспировского «Макбета».

Все они, кто за этой дверью, как будто сложены из какой-то другой материи, словно до акта Творения, в отсутствии Творца. Здесь – область абсолютной «безблагодати», её, благодать, здесь можно только алкать, только пытаться украсть, присвоить, поглотить, как поглощает свои жертвы серийный насильник-людоед. Здесь – материал, место которого, как сказали бы в старину, в «геенне огненной».

Чтобы т а к пройти эти сумеречные пространства, нужны сила и бесстрашие нерядового человека: нужны сверхсила и сверхбесстрашие, свой особый метод.

Этот особый метод мастера очень прост, но не подлежит передаче и копированию. С этим можно только родиться. Метод Доброва – его способность к величайшему состраданию. Его путь – путь подвижника, научить этому нельзя, как нельзя научить святости.

Он оплакивает каждого из страны Мёртвых, он окликает каждого из страны Живых, в каждом прозревая обломки какого-то Великого Замысла, и в этом смысле каждая его работа – ещё и молитва.

Одиночество забытых, потерянных, отчаявшихся кончается в его портретах, в кратких новеллах-притчах – ведь мир наконец услышал их боль.

Шумят деревья, колышутся высокие травы, когда художник провожает в обшарпанный больничный морг несчастного, которого ещё вчера рисовал. Он провожает его один и печалится, а вместе с ним, кажется, печалится сама природа. Кто знает, что уходит сейчас с земли, что страдало и отмучилось, быть может, за всех живущих…

А над всем этим плачет Ангел – и, значит, всё ещё будет спасено.

Таня Н. была весёлой чувствительной девушкой, когда её грубо изнасиловали, после чего у неё родился сын. «Без отца», – говорит Таня. Не знала, как она будет жить, боялась, что не хватит денег. И пошла работать штукатуром-верхолазом на стройку. Упала вместе с люлькой с большой высоты. Лежала долго в больницах с переломом позвоночника.

Выписавшись, снова пошла работать штукатуром. Но раскачавшаяся люлька прижала её руку к стене. «Была полная рукавица крови», – вспоминает Таня. Начальник испугался, накричал на Таню и не допускал её больше на работу.

Его громкий и злой голос с тех пор преследует Таню. Он приказывает, как поступать Тане, что ей делать и что говорить. Эти голоса не оставляют Таню в покое ни днём ни ночью. Она крестилась в церкви, пытаясь избавиться от их грубости, но ничего не помогает…

«Как болит голова, миленький Геннадий Михайлович. Я бы вам позировала без конца, но не могу. Пойду, полежу, вы уж не обижайтесь на меня», – так я начал рисовать свой первый рисунок в Омской психиатрической больнице.

Бесконечная тоска по сыну-самоубийце уже три года удерживает Людмилу Александровну, женщину из состоятельной семьи, в Омской психиатрической больнице. Целый день она говорит только о нём, целует его фотографию и плачет.