Александр Ярин - Жизнь Алексея: Диалоги

– Вот как? Чему же они нас научают?

– Ничему в особенности, но мудрости самой по себе. Смерть – наука. Лишь через поры отсутствия любовь и премудрость входят в мир. Теперь я назову третью причину вашего сходства… Что ты делаешь? Ах! вдребезги! ( Опустившись на пол, перебирает осколки. ) Собрать ее труднее, чем уподобить чему бы то ни было.

– Невмоготу мне было бы повсюду таскать ее за собою на цепях, что ты для нас выковал…

– Да, учитель, теперь ты от нее свободен.

– А будь у одного из нас терпенье, у другого досуг, и у обоих – охота, мы, чего доброго, обесплотили бы своими речами весь мир.

Учитель грамматики, Алексей .

– Смотри: солнечный луч горит уже на четвертой плите от двери и сейчас взойдет на перила. Ты заставил меня ждать.

– Моя вина. Друзья увлекли меня слушать пенье арфистки Заины. Если, говорят, не услышишь пенье Заины, не пойдет тебе впрок твоя наука. Отчего же не пойдет впрок? – спрашиваю. Говорю тебе, – Юний отвечает, – наука еще должна пойти впрок. А без того – какая же это наука? Бессмысленный вздор, вот и все. И сбили меня с пути.

– Что же, и ты не нашелся с ответом? Не вспомнил моих бесед? Нашей науке нет дела до молодых римских шалопаев. Равно как до греков, молодых ли, старых, эфиопов или гипербореев. Она не имеет нужды даже в языках. Языков много – грамматика одна. Грамматика наполняет мир. Корнями пробирает землю, ветвями живит и согревает воздух. Плоды ее отовсюду свисают, качаются у самых уст человека. Мысль человеческая, подобно быстро снующему дрозду, лишь с ее ветвей говорит свое слово… И стоит ли та похвал, расточаемых ей повсюду?

– Пришлось спуститься немного вниз, чтобы туда попасть. Там всегда веселье, курятся плошки и светло, как ночью. Мы с трудом пробрались в угол. Юний-скептик придвинул мне кресло и сам улегся возле. От душных благовоний и приглушенного шума голова моя пошла кругом и стало клонить ко сну. Я прикрыл глаза, обмяк и прислонился головой к Юниеву плечу. Оно то и дело подпрыгивало и беззвучно тряслось от смеха. Во сне я вспомнил ждущих: тебя, учитель, и еще какого-то человека, виденного мною раз ночью. Он стоял в узкой улице под дождем, прислонясь к стене и поставив фонарь на землю. Не знаю, сколько времени я спал. Вдруг знакомое имя коснулось моего слуха. Кажется, я очнулся. Заина пышная и уже начинает стареть. Она перебирала пальцами струны, притоптывала пятками и всячески кривлялась, подражая ребенку. Хотелось отвести глаза. Больше всего меня поразило то, что свои ужимки она проделывала в полной тишине. В смущении я огляделся по сторонам. Юний смотрел удивленно, но весело. Мои приятели с улыбкой обернулись к певице. Никто не выказывал недоумения. Я решил, что по-прежнему сплю, и стал прислушиваться к тихим звукам, долетавшим откуда-то издалека. Я люблю музыку и пенье, но лишь когда они мимо и даром. В ушах того, кому она предназначена, музыка слишком походит на слово.

– Ты заметил верно: слова же, летящие мимо, можно по праву уподобить музыке.

– …но тем легче мне было, воровато укрывшись за спинами сотрапезников, ловить ухом струю тонкую и негустую… С первых же слов я понял, что речь как будто шла обо мне. Я уселся поудобнее и начал подслушивать. Что-то вроде виноградной кисти клубилось у правого виска, и вникать в смысл не хотелось, потому что времени оставалось, кажется, еще очень много… Спешить было некуда. Когда чей-то далекий голос в самом твоем ухе тихонько решает твою судьбу, не станешь никуда спешить. Сперва я слушал с усмешкой, потому что я пересижу тебя, любая судьба, развалившись в кресле, как тесто в квашне! Напрасно ты кинешь в зеркало привыкший повелевать взгляд, он не найдет в глубине моего изображения, не найдет и самой этой медной тарелки, только рассыплется зерном по глухому камню стены. Юний беззвучно смеялся чему-то и тряс мою голову плечом, словно имел какое-то право на меня, и на певицу, и на все происходящее в той низкой комнате. Вдруг раздалось громкое, до потолка, ТЫ! – как будто лопнул над головой невидимый шар. Я вздрогнул. Я не верю тем, кто верит в непоправимое, но в ту минуту мне показалось, что случившегося поправить нельзя. Если бы это был приказ, я бы не стал его выполнять, если вопрос – я бы, может быть, ответил. Ты знаешь: я могу отбить летящий мяч из любого положения. Но здесь было другое: ни зов – ни просьба, ни окрик – ни отказ, ни да – ни нет. Весь мир склонился к маленькому винному пятнышку на ручке моего кресла и отдал ему свои силы. Во всем мире жило и дышало только оно одно. Оно приковало к себе мое внимание, и мне примерещилась такая картина, будто из какого-то войска прибежал гонец и упал у моих ног. Гонцу нечего сказать, потому что его самого выкрикнул истекающий кровью передовой отряд. Слово, вместе с пузырями пены выплывшее у него изо рта, тем более немо, и уж совсем пусто за душой у той вести, которая в этом слове.

– Продолжай! Разумом клянусь, ты снова на верном пути: за словом стоит вещь, но что стоит за вещами? Поистине они не обладают речью.

– Безглазое, как наши статуи в мастерской скульптора, присутствие внимательно смотрело из полусвета, и один взгляд на него был равносилен клейму на моем… Но не на чем ставить клеймо. Заглядывая в себя, я, по правде, не нахожу внутреннего человека. Натура, этот наследственный хлам, доставшийся мне от отца, – я брошу его в любую минуту. Это не меня, а мертвую куклу-наследницу растила возлюбленная моя мать, достойная Аглаида, не жалея сил и в надежде на лучшее. Она кормила ее, одевала, учила ходить и смело терпеть темноту. Но что мне до того? Я смел по натуре, ничего не боюсь? Но я смел не по натуре. Таким хотела сделать меня моя мать. Такой сделалась кукла-наследница, живущая во мне. Я знаю себя и бесстыдно трусливым. В этом высоком отцовском доме меня и прежде теснила мысль, что ни в словах моих, ни в повседневных делах меня нет и, наверно, никогда не было. Но тем и выдалось нынешнее утро, что я почувствовал вкус плода во рту: вдруг прояснившимся умом я понял, что мне нет места в этом мире звуков. Все пространство – на всех своих площадях, склонах, водах, полях, колодцах – болело моим отсутствием, как будто я этим разросшимся отсутствием осязал каждый его закоулок. Только одна точка никак не хотела растворяться в темной пустыне зрения: то гуляла где-то вдали, то забиралась под самые веки, словно одна томилась и тосковала по мне. Из этой точки показался тонкий, похожий на ивовый, прут и начал медленно расти. Тогда я весь подобрался и внутренне бросился на этот прут и стал сгибать его, как корзинщик, чтобы согнуть как нужно, пока он не перестал расти… А как было нужно и сколько ему еще расти – в этом я тогда не сомневался… Я старался изо вех сил и успел. Кривая нота немного повисела в воздухе и растаяла. Заина кончила петь. Раздались крики одобрения. Я стряхнул сон и встал, думая принять почести. Спасибо Юнию: вовремя схватил меня за плечо.