Александр Ярин - Жизнь Алексея: Диалоги

Можно ли сейчас написать житие так, чтобы его было интересно читать и людям, далеким от церкви? Можно ли сейчас написать об Алексии человеке Божием, которого столько раз изображали и пером, и кистью, начиная ни много ни мало с V века? Написать прозу, состоящую из диалогов, в которых говорящие не названы по имени, а реплики разделяются одними лишь тире? Можно ли сейчас вообще написать прозу о таком давнем и далеком материале так, чтобы она захватывала читателя и не отпускала до самой последней страницы? Оказывается, можно, и в этом убедится любой, кто возьмет в руки книгу московского прозаика и переводчика Александра Ярина.

Вера Мильчина

Нижеследующие диалоги, если воспользоваться музыковедческим термином, представляют собой фантазию на тему некогда популярного византийского произведения Житие Алексия, человека Божия. Сюжет легенды вкратце сводится к следующему. Единственный сын, поздний ребенок богатого римского вельможи, тайно уходит из дому то ли накануне, то ли в ночь своей свадьбы, оставив безутешными сиротами нетронутую молодую жену и престарелых родителей. В своих многолетних скитаниях он обретает святость и, чтобы избежать народного преклонения, в рабском виде возвращается в родной дом. Здесь он, никем не узнанный, находит себе место у котлов на кухне, где услужает бессердечным слугам своего отца, между тем как родители и невеста-жена по-прежнему его оплакивают. Наконец он умирает, и в самый день его смерти во время церковной службы на обоих римских императоров нисходит от престола Божественный глас, который все им открывает.

Исследователи и простые читатели этого многослезного жития ломают голову, не в силах уяснить себе причин дикого и противоестественного поступка Алексия, принесшего столько горя близким и любящим его людям и поломавшего их жизнь. Я, разумеется, тоже не могу его понять, но надеюсь, что хотя бы отчасти приблизился к осознанию этого своего непонимания. Ведь, если вдуматься, в центре каждого литературного произведения, как в центре Земли, находится ядро непонимания, сверху покрытое расплавленной магмой сомнений, и уже потом – не такой уж твердой корой понимания.

В этой вещи содержится много исторических ошибок, противоречий и анахронизмов, но я, как говорится, их исправить не хочу, хотя бы в этом следуя великой литературной традиции.

Во времена те жил в городе Риме благочестивый муж по имени Евфимиан, синклитик. У него было три тысячи рабов, опоясанных золотыми поясами и одетых в шелк. Потомства он не имел, ибо жена его была бесплодна. Будучи весьма благочестив, он строго соблюдал заповеди Божии. Столь добрый муж постился всякий день до девятого часа. В доме своем он учреждал три стола – для сирот и вдов, для захожих людей и путников и для страждущих и нищих. Сам же вкушал от еды в девятый час вместе с захожими монахами и путниками. И всякий раз, как выходил из дому, творил заповедь милосердия и подавал милостыню нищим, говоря в душе своей: «Я не достоин ступать по земле Господа Бога моего».

Евфимиан, Аглаида.

– ( Бормочет. ) Помяни меня, Господи, недостойную рабу свою и дай мне плод от мужа, да будет мне сын…

– ( Входит. ) Десятый час, столы не накрыты, светильники не зажжены. Люди толпятся у дверей, но их не впускают. Не готова пища. Стыдно, мы принуждаем их ждать. Но еще хуже, что ждут не все.

– …сын, вождь моей старости, на нем же успокоится душа моя.

– Я часто гляжу на толпу из восточного окна триклиния и познал ее нрав. Радуюсь, заслышав ее гомон. Все множество лиц, повадок и обычаев я свел к трем. Вот потому-то и приказал учредить три стола в доме, чтобы сотрапезники чувствовали себя вольнее. Первый стол – для странников и монахов. Эти смиренны и горды одновременно. Они стучат в дверь и тут же отходят, если она заперта, хотя бы рядом толпился народ, ожидая, что вот-вот откроют. Вторые – сироты и вдовы… Ты не слышишь меня…

– …недостойную рабу свою… Прости. Через минуту все будет готово. Слуги нерасторопны. Я бессильна с ними сладить. Вчера Эгидий признался, что гнушается есть с чужими за одним столом. Многие недовольны, как и он. Отсюда их медлительность и неохота. Они просят отдельного места. Что мне ответить им?

– Придет время – они поймут никчемность своих притязаний. К чему четвертый стол? Разве не хватает и трех? Еды достанет на всех.

– Они хотят делить ее в своем кругу. Жалуются: дескать, хозяин позволил и нищим наслаждаться обществом себе подобных, мы же целый день на ногах, не имеем случая перекинуться словом даже за столом. От криков и грохота мисок звенит в ушах, теряешь близкие лица в этой толчее и гаме. Ропщут. Не уступишь ли им?

– К чему? На свете нет четвертой участи, кроме трех, виденных мною. ( У дверей. ) Здесь за дверью стоят сироты и вдовы, неподвижно, как сухие стволы. Я научился видеть их и сквозь дубовые доски. Кажется, что они ничего не ждут. Что они бросают тень в обе стороны: всегда здесь стояли и останутся навсегда. Но вот двери распахиваются, и они вместе с толпой вбегают в дом и едят так, словно ели всегда и никогда не перестанут. Для этих, бросающих две тени, второй стол. А рядом – стол для больных и калек. Это они колотят в дверь, дергают за кольцо, скребут по железу в неурочный час. Припадки не знают урочных часов. Передай слугам: кто слышит наружный ветер, тому не укрытие эти стены; кто не имеет ушей – судьба наставит его железной рукой.

– Я передам им твои слова.

– Скажи им: пусть не силятся множить судьбы мира. Я оставляю три стола. И не сам ли я делю хлеб со странниками? Не ты ли, их госпожа, ешь из котла с сиротами? Пусть Эгидий передаст мою волю слугам. Столов останется три. Да пусть поспешат отворить двери. Снова пора проветривать дом, взрывать излюбленный мною покой, рушить порядок, марать грязными лохмотьями стены, а пол объедками и плевками. Когда толпа врывается в дом, я подхожу к порогу и гляжу на опустевшую площадь, на траву, истоптанную между плит, чью-то сандалию, забытую на ступенях. Тогда мне кажется, что дом с площадью поменялись местами и на свете нет ничего надежного, кроме этого мягкого каменного бруса – порога.

– Ты господин, твое слово жестко в доме, так жестко, как скорлупа. Но, знаешь, приблизив ухо, я так и слышу: там внутри не тесная ночь зрелого плода, а кипящая смола сомнений.

– Жена, из всех людей ты одна умеешь – слухом ли, зреньем – войти, оставаясь снаружи. Ведь слух и зренье переносят и нас туда, куда проникают сами. Ты ближе мне меня самого, но и дальше любой незнакомой гетеры. Твой взгляд изощрился о мои черты, проник внутрь. Ты уже не видишь лица – что тебе твердость моей скорлупы?