Владислав Дорофеев - Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать

Отчего я думал тогда и полагаю сейчас, что мысль моя, сознание мое, моя личность, во мне не угасали, проистекая одно из другого? Вот только один пример.

Нужно было часто мерять температуру. Но в реанимации ни разу к моему лбу или уху не подносили электронный термометр, как это было до и будет после реанимации, потому что здесь признавали только рутинный ртутный стеклянный термометр, наполненный ртутью, кончик которого надо было держать под мышкой 5-7 минут, потому что только такой термометр был совершенно точен.

Кажется, окружающие не осознавали до конца степень моей слабости и истощения, На тот момент это был как бы период моего полураспада. Каждые пять минут я забывался, выпадая из мира логики и электрического света, и голосов живых людей, уходя в состояние, граничащее с небытием, находясь там какое-то время, не знаю какое, но недолгое. Потому как с такой же периодичностью я довольно скоро возвращался под спасительные софиты шоковой реанимации, выдираясь буквально из мира безмолвно разговорчивых персонажей, которые, не открывая рта, встречали меня вопросами, предложениями, увлекая реальными и столь важными именно для меня темами, вопросами, предложениями и затеями.

Так вот выпадение, переход из мира реальности в мир квазиреальности, приграничный с реальностью мир, осуществлялся чаще, чем через пять минут, потому что до перехода в состояние морока, я не успевал померять температуру, потому что я разжимал предплечье, терял контроль над телом, когда переходил грань телесной реальности, соответственно, градусник вываливался из подмышки, обнаруживаясь затем в разных местах. Соответственно, когда я возвращался, буквально через минуту или раньше, потому что этого перехода окружающие не замечали, приходилось начинать заново, чтобы вновь чуть раньше пяти минут градусник выпал из подмышки.

И когда подходила сестричка, градусник ничего толком не показывал, и тогда ей приходилось удерживать мою подмышку от разжимания, чтобы та не потеряла градусник.

Такая процедура никому не нравилась, ни мне, ни сестричкам тем более. И я подключил мозг, который один в полной мере подчинялся, я стал считать. Нужно было досчитать примерно до 350-400, чтобы получить аутентичный показатель температуры. Разумеется, считать нужно было в таком режиме – «раз и, два и, три и, четыре и…» и т. д. До «399 и…» хватало с лихвой, в принципе, хватало и до «349 и…», но для верности лучше было добавить еще пятьдесят «…и».

Нервной энергии и просто сил уже не оставалось, чтобы произносить даже про себя – «триста сорок девять и…», потому я считал десятками и сотнями. Такой подход не только давал возможность рационально пользоваться остатками нервной энергии, но и уберегал от сброса всего счета, когда я сбивался.

То есть я досчитывал до «сто и…», которые я запоминал, и, если вдруг я сбивался во второй сотне, у меня точно был в запасе достигнутый результат первой сотни. То же и с десятками, я вынимал из памяти предыдущий результат, когда надо было мысленно артикулировать переходом на следующий десяток.

Так раз за разом удавалось решить задачу.

Одновременно счет помогал мне контролировать и предотвращать окончательный уход в квазиреальность, сделавшись неожиданным помощником. Счет поддерживал сознание.

Такой подход не годился в молитве, нельзя было разложить на составляющие «Отче наш», «Богородица Дево…» или «Верую…». Точнее, можно, и есть даже точное богословское разделение «Верую…» на элементы, но бессмысленно, потому как молитва может быть либо цельной, либо другой, более короткой, когда нет сил или времени на длинную. Такой подход правомочен и в молитве, и молитвенном правиле. Поэтому приходилось по десятку раз заново начинать «верую…», сбившись на любом отрезке пути. А когда сил не осталось, оставить только «Отче наш…» и «Богородица Дево…», когда и на них сил не достало, то есть я уходил в забытие еще до завершения «Отче…», а затем и «Богородицы…», я перешел на «Господи, помилуй!» трижды. Вскорости, когда сил не стало на трехкратную артикуляцию, затем на два слова молитвы, я перешел к прямому разговору с Богом.

Именно там, в реанимации, когда я остался лишь думающей плотью, когда я уже мог только молиться и мыслить, я сделал для себя открытие, может быть важнейшее в своей жизни. Между мыслью и молитвой знак равенства. Это и есть зерно, и оправдание и отличие человека перед Богом, потому что мыслить – это и есть тот самый выбор, который единственный делает человека подобным Богу.

Тогда я сделал еще одно открытие.

Не прав ветхозаветный писатель, который написал о том, что, с чем человек приходит в этот мир, с тем уходит. Принципиально не прав. Потому как рождается человек, не умея мыслить и молиться. Но тот, кто в процессе жизни научился мыслить и молиться, стало быть, приобрел навык, знание, способность и право на выбор перед Богом, свой собственный, личный. Это несгораемый капитал. Это значит, что человек, который приобрел этот капитал, уходит из жизни иным, нежели он родился, нежели он появился на свет. Не ни с чем, а с правом выбора. Это уже не прах и пепел, и не тлен, но новое существо, измененное, подобное Богу, мыслящее. Вот оттого-то и был инициирован Новый Завет, ибо Ветхий уже не удовлетворял человека, повзрослевшего, по сравнению с ветхозаветным откровением.

Даже удивительно, насколько скоро я превратился в говорящую, слышащую и чувствую плоть, постепенно теряя навыки слуха, зрения, обоняния, возможно, чувства боли, потому что в какой-то момент грань болью и неболью исчезла, поскольку плоть моя превратилась в одну большую единую боль, наконец, я перестал говорить, точнее я произносил слова, но их не понимала даже жена, когда ее в виде исключения пустили ко мне на минуту под присмотром врач, чтобы удостоверилась в том, что я еще жив. В итоге я стал лишь думающей плотью.

Размеры моего мира, в котором теплилось сознание, и происходила преимущественно уже только душевная утешительная жизнь, – я любил мою бесценную жену, моих детей, моих близких, я любил мир, – и духовная созидающая жизнь, поскольку Бог, молитва к нему остались последней моей опорой в темноте беспросветного, лишенного цвета, света, запаха, пространства, хаоса, захватившего, почти захватившего меня. Почти! Потому что мысли мои, молитвы мои, – а силы остались исключительно на «Господи! Помилуй!», – любовь моя – это был свет, не отступавший и не отступивший. Я помню это чувство неизмеримой благодарности Богу за это этот последний оплот, последнюю надежду, единственную опору, которые поддерживали огонь моей жизни. Стало быть, терпение. Потому что в какой-то период каждый следующий день был тяжелее, злее, а все еще держался, пока мне не сделалось ясно, что, как нет пределов совершенству, так нет пределов терпению.