Екатерина Иващенко - Такие разные женские судьбы

В сорок седьмом-сорок восьмом году появилась школа, и я пошла в первый класс. А сестра, как-то выучив экстерном то, что она пропустила до этого, поступила сразу в десятый. Всех ребят собирали и увозили туда на машине. Располагалась школа в каком-то посёлке.

Были очень сильные учителя, и все дети, как один, хотели получить высшее образование. Сестра решила поехать учиться в Свердловск в юридический институт. Количество мест, куда можно было выехать с этой стройки, было ограничено.

И я очень хорошо помню, как мы провожали её в институт: плачет мама, плачет отец. Уложили вещи в два чемодана, одежда наглажена, сложена чистенькими аккуратными стопочками. И до сих пор стоит картина, как охранник на КПП вывалил всё на грязный пол, груду вещей шерудит и обратно в чемодан комками швыряет. А ещё мама сестре еду заготовила (ведь из Челябинска до Свердловска доехать надо), так он просто взял и её себе на стол переложил: печенье и другие мелочи. И попробуй ему что скажи. Родители тогда плакали так, словно они сестру навсегда потеряли. В итоге она успешно поступила в институт, познакомилась ещё с несколькими девочками, и они вчетвером сняли комнату и жили на Карла Маркса.

Сестра моя, не зная ни одной музыкальной ноты, прекрасно играла на пианино, и ещё с детства у нее была мечта, чтобы у неё появился собственный инструмент. В тридцать восьмом году папу перевели работать в Черкассы, и он рассказывал, что в эти годы в Советском Союзе у людей выросло благосостояние. Тогда, например, у него появилась возможность покупать книги и сформировать одну из лучших домашних библиотек города. Отец собирал русскую классику (ведь иностранных авторов не печатали). И тогда же сестре купили вожделенный импортный рояль.

Дом, где они жили, и из которого мама с сестрой потом в спешке сбегали от немцев, был длинный, на четверых соседей, и все они были друзьями. Комнаты располагались анфиладой, и двери вообще не закрывались. Жили словно одной большой семьей. Сестра могла зайти домой с другой стороны через чужой вход, а потом пройти насквозь до своей квартиры через одних, вторых, третьих соседей. Около дома был разбит большой вишневый сад. И обязательно все соседи-друзья приходили и слушали, как сестра играла на своем рояле, она сама подбирала музыкальные популярные песенки. Когда их с мамой в эвакуацию забирала машина, то сестра закрыла инструмент на ключик и этот ключик увезла с собой: была надежда, что еще получится вернуться домой.

Потом уже в Челябинске к сестре приходили гости, и тогда она играла военные песни на чём придётся. Например, найдут где-нибудь аккордеон, приволокут домой. Мама аккордеон увидит и говорит: «Да ты же не умеешь, что и как ты собралась с ним делать?» Так они его либо клали на табуретку, и сестра играла, как на пианино, либо кто-то стоял рядом и тянул меха, а она клавиши перебирала. А я все их песни наизусть знала. Песенку фронтовых журналистов, «Фронтовые дороги»… Была солисткой! Как-то, глядя на это, маме одна женщина предложила учить меня играть на пианино. Так я, заслышав это, убегала за тридевять земель, а мама гонялась за мной с веником… Потом, правда, я жалела.

В сорок седьмом году папу за хороший труд наградили отпуском, и мы отправились к родне на Украину. К бабушке заехали. Мне тогда уже было шесть лет. Бабушка как на меня посмотрела, так потом три дня и три ночи ревела… Такая я была тощая. И соседи, глядя на меня, говорили, да ел ли этот ребёнок когда-нибудь хоть что-нибудь в своей жизни?! Бабушка потом всё меня откормить пыталась, гонялась за мной вокруг своего домика, чтобы я скушала свежее яйцо от курицы или молоко выпила.

И в ту поездку сестра начала папу уговаривать съездить в Черкассы. Просто, чтобы посмотреть на дом и на сад… А немцы, кстати, этот город берегли, там ничего не ломали и не портили.

И вот решились поехать, меня тоже с собой взяли. Сестра мне всю дорогу с восторгом и воодушевлением говорила, что наконец-то ты увидишь наш сад и моё любимое вишнёвое дерево, на которое я залезала, ела вишню и потом косточки щёлкала в мальчишек; посмотришь на наши комнаты, и, может быть, там и рояль ещё остался!

Подошли к забору, звонок. Папа нажимает, выходит солидный мужчина:

– Вам кого?

Папа объясняет:

– Извините, мы здесь жили до войны, это были наши окна. Разрешите…

– Ещё чего захотели! Может, ты ещё и прихватить с собой что-то собрался?

Оскорбил так и этак и в дом не впустил. Сестра разревелась, я тоже за компанию в слёзы, правда, не понимая, по какому поводу ревём, и почему нас не пускают, мама расстроилась. На этом наше посещение закончилось. А ведь мы и ни на что тогда не претендовали. Не потащим же мы с собой рояль на другой конец страны?

А лет пятнадцать назад один друг нашей семьи получил письмо о том, что можно, перечислив список имущества, которое у вас было до войны, объявить иск по поводу его возвращения, если оно, конечно, ещё существует. Я-то понимала, что это всё ерунда, но моя сестра невероятно загорелась: «Мне нужен мой рояль!» А папа – он ещё тогда был жив – тоже размечтался, он бы хотел назад свою библиотеку… хоть пару книг! И вот сестра с зятем составляли описание, оформляли письмо, накатали огромную петицию, отправили. И в итоге даже ответа не было. Ещё кто-то из наших знакомых тоже на это купился, но ни один ответное письмо так и не получил. Оно и понятно – сколько уж лет прошло. Но мне до сих пор не ясно, зачем же надо было людей попусту будоражить?

Строительство в Челябинске-40 заканчивалось, далее – неясность… Но тогда Комаровский, Бог нашей семьи, предложил папе новое дело. В Башкирии в Салавате были обнаружены большие залежи нефти. Там решили строить нефтекомбинат, и Комаровский пригласил отца поехать туда в качестве начальника деревообделочного участка. Этот вариант понравился хотя бы потому, что оттуда можно было выбираться к дочери на каникулы, и папа согласился.

Как мы туда ехали… Нам оборудовали специальную теплушку, небольшой вагон, у которого есть только нижние полки, прицепили её к поезду, погрузили нас, вещи… Когда мы ехали в Салават, то кроме нашей семьи других пассажиров не было. Внутри стоял огромный бак с водой, буржуйка, еда, тепло, можно и чай вскипятить, но уж, конечно, не варить там что-то. Внутри была одна малюсенькая лампочка, и под ней мама учила меня читать, ведь заняться было нечем. И вот я читала всякие этикетки, какие находили. Книг с собой не везли.

Ехать было страшно и очень опасно. В то время многие заключённые совершали побеги, и когда поезда останавливались на полустанках, то они обязательно появлялись, вскрывали и грабили теплушки. Комаровский дал папе с собой револьвер. Всю дорогу отец спал около дверей, придвинув туда кровать и держа рядом с собой топор. Вообще на дверях там был засов и железный замок, но для грабителей это была не помеха: подумаешь, на дороге ведь арматура валялась, которую можно было использовать в качестве лома. Вести себя нужно было крайне осторожно и без надобности не высовываться. И пусть вагон остановился, нечего смотреть, где он там и зачем встал. Знали итоговое время, когда должны были приехать, а до этого надо было вести себя тихо. А ведь мы слышали снаружи шаги, как кто-то стучал, ходил, и сидели внутри, затаив дыхание, чтобы никто не почувствовал, что в вагоне есть пассажиры.