Евгений Бажанов - Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 1. Часть 1. Крупицы прошлого. Часть 2. В плавильном котле Америки

Так я поймала себя на подсознательной неуверенности в благоразумии наших соседей, для многих из которых, людей сильных мира сего, личное будущее выше будущего, да и настоящего всего человечества. В своем романе «Зима тревоги нашей» Джон Стейнбек пишет, что когда человеку становится не под силу решить какой-нибудь вопрос, то он может не думать о нем – это его спасительная возможность, но тогда эта неразрешимость уходит в его подсознание, смешивается со многим другим, что там живет, и так рождаются случайная тревога, недовольство и чувство вины. Хотя, подумав о жизни, я верю, что войны не будет.

Я мечтаю о своем будущем, строю многие планы, я даже уверена, что выполнение моих целей зависит целиком от самой меня, а не от аппетита кошелька капитализма. Я уверена в этом. Люди мира не хотят войны, они не хотят подчиняться зоологическим законам Запада, они не хотят стать рабами доллара, они не желают и не пойдут на сделку с собственной совестью, чтобы стать жертвами волков империализма. И они не будут ими, потому что их большинство. О мире мечтают маленький мальчик («Пусть всегда будет солнце…»), молодежь («Мы за мир…»), отцы и деды, воевавшие в гражданскую и отечественную войны. Мир завещан самым святым – жертвами войны, борцами за мир, а эти заветы для человечества – святая святых. Мир завещался теми, кто сейчас «лежит под березами», кто возвышается памятником в Берлине, теми, чья кровь полила всходы мира. Имена их – Неизвестные солдаты.

Думая о мире и войне, мне вспомнилось одно кладбище, благодаря посещению которого я почувствовала, что такое фашизм, что такое война. Поэтому темой моего сочинения будет Пискаревское кладбище.

Сегодня мы первый день в Ленинграде. На улице, конечно, дождь. Но это даже здорово: по крайней мере, мы теперь сами видим климатическую эмблему города. Мы едем по улицам Ленинграда, такого неулыбчивого и даже хмурого сегодня (осеннего, несмотря на июнь месяц). За стеклом автобуса пробегают дома, люди, я невольно сравниваю город с Москвой, и кажется, что сердце человеческой жизни Ленинграда бьется медленнее, чем у Москвы. Вскоре изморось сменяется проливным дождем, стекло окошка расплывается, ничего не видно.

Я не знаю, куда мы едем, но когда дождь ослабевает, видно, что мы уже близки к окраине города, мы безмятежно сидим около окон, не ожидая, что через несколько минут нас ожидает самое большое, сильное, незабываемое впечатление в жизни. Оказывается, мы едем на Пискаревское кладбище. Но подъезжая, мы не видим обычного купола кладбищенской церквушки, леса крестов, не видим даже ни одной стелы с надписью. Как преддверие кладбища нас встречают два маленьких зданьица, подобные портикам. Они чем-то похожи на часовых своей строгостью и каменной неподвижностью.

Кратко осмотрели стенды фотографий, с которых на нас смотрят с надеждой, укором, горем и мольбой глаза голодного ребенка. Эти глаза укоряют того, кто затеял это смертоубийство, кто убил его мать, отца, его друга мать и отца, убил многих матерей и отцов на Земном шаре, они горюют о тех погибших, они надеются и молят о защите. К нам обращены старшие поколения ленинградцев, но в них уже нет никакой надежды, и, что самое страшное, в них почти погас огонек жизни.

В этих павильонах мы узнали, что Пискаревское кладбище – кладбище жертв обороны Ленинграда (1941–1944 гг.). Сколько неподдельного горя и скорби в лицах этих людей, да и откуда здесь быть подделке, если пишет одна маленькая девочка: «Вчера умерла мама», а до этого умерли все родные и близкие. Голод, как вампир, высасывает из людей последние соки жизни, скоро костлявые руки смерти навсегда сомкнутся на них. Смерть в те дни ходила по Ленинграду тоже чудовищно голодной. Привыкнув набивать свое бездонное брюхо жертвами Первой мировой войны, восстаний и революций начала века, она уже более десятка лет перебивалась старыми запасами. А теперь ей ничего не стоило погасить еле теплящийся огонек жизни в этих голодных людях.

А теперь перед нами тянулось каменное поле бесчисленных могил. Это было кладбище жертв обороны, на котором покоится 1/3 тогдашнего населения Ленинграда. Чудовищная, ошеломляющая цифра, по-моему, невозможно представить…

Мы стояли на длинных каменных ступенях, а перед нами тянулись две широкие дорожки из бетонных плит, которые вели взгляд вперед и тем самым делали акцент на дальней стене кладбища и громадной гранитной фигуре женщины, статуи, символизирующей Родину-Мать. По-прежнему моросит то слабый, то сильный дождь; небо серое-серое, какое-то свинцовое и по виду, и по цвету, нависало над нами. Серый день гармонировал с серым камнем могил, усугубляя наше самопогружение (все ушли внутрь себя). И тяжелые, западающие в сердце звуки симфонии Бетховена (да, он был здесь очень нужен).

Мы, спускаясь по ступеням, еще издали заметили язычки пламени вечного огня (неугасимого ни ветром, ни дождем) – символа вечной памяти о погибших. Иногда язычки пламени становятся еле заметными, кажется, что оно вот-вот погаснет, но постепенно огонь разгорается вновь и вновь.

Мы идем по кладбищу, такому ровному, одинаковому, как будто поле битвы после сражения, облаченное в камень. Шаг за шагом, мимо могил по мокрым серым плитам дорожек мы приближаемся к сильной, непоколебимой гранитной фигуре, как бы венчающей все кладбище и царствующей над ним. Памятник обрамляется стеной с надписью: «Родина-Мать не забудет вас…». У стены много цветов, но они не нарушают суровую гармонию кладбища своей яркостью, а, чем-то похожие на слезы на сером лоне камня, дополняют ее. По-прежнему дождь, по-прежнему звучат тяжелые, срывающиеся аккорды, только в горле какой-то упрямый комок, рвущийся наружу, в ушах звучат слова «Реквиема»:

Обратный путь мимо тех же могил, мимо Вечного огня, последний взгляд назад: кажется, что все кладбище находится под воображаемыми крыльями памятника; это Родина-Мать охраняет погибших, так же как они в 1941 году охраняли свою Родину и отдали жизнь за нее.