Элеонора Иоффе - Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия

…Мы только что получили табель успеваемости. Я поднялся на четыре балла, и оценки у меня неплохие. Но, хотя я только раз сидел под арестом, причем несправедливо, проклятое начальство оставило скверную оценку по поведению прежней. Это такая огненночертовски свинская компания, такой дьявольский сброд, что это невозможно даже вообразить. Я весь этот семестр просидел взаперти, и такое будет продолжаться по крайней мере до лета. Тот, кто не сидел пять месяцев в тюрьме, не может даже представить себе, насколько это деморализует и во всех отношениях вредит. Теперь прошло только немногим более двух с половиной месяцев [с рождественских каникул] , а я уже много раз был близок к тому, чтобы совершить бог знает какие безумства.

Пасху проведу здесь pro1: потому что никто пока не пригласил меня к себе, и даже если кто-нибудь из Юлинов и пригласил, я бы не поехал, потому что у меня pro 2: нет средств на это, так как на те 25 марок, которые я обычно получаю на дорогу, никуда не доедешь, и я действительно в долгах по уши, даже если бы больше не занимал. За все время Пасхи я не попаду в город. Ну, может, один какой-нибудь раз смогу добыть себе увольнительную. Не представляю, черт возьми, как выдержать в этой школе дольше, чем до конца года. Охотнее, в тысячу раз охотнее буду подметальщиком улиц в каком угодно захолустье, чем кадетом во Фридрихсхамне.

Вот здорово, что Бахус наконец женился. Можешь передать ему мои поздравления устно – ибо я даже при всем желании не в силах написать ни одного радостного слова.

Во вторник через неделю у нас начинаются пасхальные каникулы. Куда ты намерен поехать на каникулы? От Папы получил письмо; он очень хочет знать, что у тебя слышно. Прилагаю его эпистолу к этой.

Ну, прощай, братец. Пиши скорей, потому что я скоро в этом аду совсем ошалею.

Твой преданный брат Густав [17] Mannerheim G. Kirjeitä. S. 35. .

Но все-таки Густав выдержал еще целый год до того дня – это была страстная пятница, 23 апреля 1886 года, – когда, уложив вместо себя в кровать свернутую из шинели куклу, отправился в самоволку. Единственное место в городе, где он мог искать утешения, был кабак при городском постоялом дворе. На следующее утро его обнаружили спящим в доме вчерашнего собутыльника, начальника городской телеграфной станции Агафона Линдхольма, пользовавшегося сомнительной репутацией. В результате этого ночного приключения Густава без лишних разговоров исключили из корпуса с формулировкой «за аморальное поведение». Отцу Густава все же разрешили подать прошение о добровольном отчислении сына. Это спасло Густава от «волчьего билета», давая ему возможность поступать в другие учебные заведения, в том числе военные [18] См.: Keskisarja T. Hulttio. Gustaf Mannerheimin painava nuoruus. Helsinki, 2016. .

В то время вряд ли кто-нибудь провидел в юном нарушителе дисциплины будущего маршала Финляндии, президента Финляндской республики и – пускай это звучит высокопарно – спасителя отечества… Серьезная на тот момент жизненная неудача обернулась счастливым случаем, решившим всю будущность Густава Маннергейма, и через 60 с лишним лет он напишет об этом в мемуарах: «На прощанье я сказал своим товарищам по корпусу: теперь я поеду в Петербург, в Николаевское кавалерийское училище, а потом поступлю в кавалергардский полк! Этот шаг, хотя я тогда этого ясно и не сознавал, стал решающим для моего будущего, поскольку он вывел меня из круга ограниченных возможностей моей родины и дал возможность сделать карьеру в других, более значительных условиях» [19] Mannerheim G. Muistelmat. I. Helsinki, 1951. S. 16 (пер. с финского). .

Той же весной семью вновь постигло большое горе – в Петербурге, в лазарете Смольного института, умерла самая младшая из детей, Анника. В 1884 году родственникам при помощи влиятельных петербургских знакомых удалось пристроить ее в Смольный институт, где живая и талантливая девочка страдала от одиночества, тосковала по дому, беспрерывно болела и, в конце концов, угасла. Она писала трогательные послания брату Карлу и сестре Еве.

Надбелье, 8 августа 1885 г.

[усадьба друзей семьи Дашковых, где Анника гостила в каникулы]

Дорогой Калле!

Думаешь ли ты приехать в Петербург будущей зимой? Я не могу сделать рождественских подарков, потому что каникулы в институте только неделю или две, из которых лишь три дня позволено провести вне его стен. Остальное время нужно быть внутри. … Ты не можешь даже представить, как радостно получать письма из Финляндии. Еще не знаю, в какой класс пойду в этом году. Знаю только одно: при выходе отсюда я буду не намного умнее, чем при поступлении сюда. Я всегда считала, что здесь не особенно многому научишься. А сейчас слышала и от многих других, что здесь совсем ничему не учат. Так что мечтать совершенно не о чем. Буду терять здесь время, пока мне не исполнится 19, а после этого лучше оставаться в России – что я стану делать со своими знаниями из русской истории и грамматики в Финляндии или Швеции? Похоже, что вся моя блестящая будущность строится на том, что из меня получится домашняя учительница в семье русского генерала (или какого-нибудь другого русского таракана), и всю оставшуюся жизнь я проведу в России.

…В институте все мои письма читают (и те, которые пишу, и те, которые получаю). Финский пастор переводит их классной надзирательнице. Если я напишу об институте что-нибудь плохое (например, что еда невкусная), мне приходится переписывать все письмо заново. Поэтому не верь тому, что я оттуда пишу. Если же ты напишешь что-либо, что им не понравится, я никогда не получу твоего письма.

До свидания, дорогой Калле, и передай привет всем от твоей преданной сестры Анники .

Смольный, 9 февраля 1886 г.

Милая Ева, огромное спасибо за портрет Августа. Не могла написать раньше, потому что опять болела. Ужасная тоска быть все время взаперти в этом Смольном.

Вижу только белые стены Смольного – и даже ни крохотного кусочка Петербурга. Поскольку я до сих пор не говорю по-русски, я попала в класс, где девочки ничего и ни о чем не знают, грязнули, и у них нет даже манер. Меня они терпеть не могут. Они считают меня франтихой, потому что у меня нет, как у них, черноты под ногтями. Они похожи на поросят. К тому же я старше всех в классе и выше ростом, так что можешь себе представить, до чего у меня неприятная тут жизнь.

…За всю зиму я только один раз была на улице, поэтому ты даже не представляешь, как странно мне кажется видеть солнце. Как будто я в тюрьме… и тогда я начинаю думать о Финляндии, Лоухисаари, и обо всех вас. Да, обо всем, кроме Смольного. И перестаю, только когда расплачусь. Кажется, что до лета целая вечность. Тогда я попытаюсь нагнать все, что потеряла за зиму, потому что здесь ничему новому не научилась. Если бы я могла избежать возвращения сюда и поехать с тобой в школу в Стокгольм. Это, должно быть, невозможно – и все-таки это мой единственный воздушный замок… [20] Sparre Currie. T. Louhisaaren Lapset. Helsinki, 1997. S. 181, 193.