Екатерина Рождественская - Частная коллекция. Как создавался фотопроект

Вон там, где черный дым, слева от двери висела фотография, где я, совсем маленькая, 2–3-летняя, в красивом пальтишке и шапчонке, иду к папе, а он, такой огромный, сидит на корточках и ждет меня, чтобы оказаться со мной на одном уровне, чтоб я могла ему прямо в глаза заглянуть и обнять. Он тогда привез мне трехколесный велосипед, прямо из магазина, синенький, с махонькими педальками, закрученный почему-то в коричневую промасленную бумагу. Помню запах машинного масла из детства, наверное, от него, от этого велика. Велика на той фотографии нет, он за кадром, совсем еще некрасивый, закутанный и вонючий. А потом, когда его раздели, отмыли и протерли какими-то тряпками, когда он стал блестящий и ярко-синий, это был настоящий восторг! Папа держал руль, согнувшись в три погибели, а я гордо ехала, подняв ноги так, чтобы дурацкие педали не били меня. А потом научилась, освоилась, осмелела и гоняла по нашему круглому дворику, посередине которого на высоком-превысоком черном бронзовом постаменте сидел старенький дяденька-писатель в таком же черном бронзовом, как и он сам, кресле, держал в руках бронзовую книгу и, нахмурившись, думал о чем-то своими бронзовыми мозгами. Про дядьку мне рассказывала мама: он совсем не ел мяса, писал взрослые романы без картинок, иногда про войну, иногда про мир, часто был недоволен тем, что написал, и заставлял жену все переписывать по многу раз, а она, помимо всего прочего, еще рожала ему детей. А потом, когда он окончательно постарел, то разулся и ушел из дому куда глаза глядят, так мне мама рассказывала. И у писателя на голове все время сидели птицы и какали. Я удивлялась со своего велосипеда, зачем так высоко надо для этого забираться. Мне не нравилась закаканная голова писателя. Белое на черном ведь очень заметно. У дяди-писателя даже менялись черты лица из-за голубиной пачкотни – то глаз потечет и вроде как начинает противно подмигивать, то лоб перережет длинная белая линия, и дядя еще больше нахмурится. Дворник не смел лезть шваброй в лицо писателя, боялся, что неправильно поймут, хотя и сам страдал от такого непорядка в самом центре вверенной ему территории. Вокруг дяди каждый год высаживали веселые оранжевые бархатцы, бархотки, как их называла бабушка. Они очень пахли, особенно в жару. Взрослые этого запаха почти не чуяли с высоты своего роста, я же каталась кругами в самом эпицентре запаха, глядя на оранжевое близко-близко.

А еще на горевшей стенке висела большая фотография моей совсем маленькой мамы, сидящей на горшке посреди нашего круглого двора на Поварской! Рядом бабушка, молодая, звонкая, смеющаяся и счастливая – у них тогда была безумная любовь с дедом, они не могли друг без друга дышать и оба умирали от любви к маленькой дочке. Фотография, пропитанная счастьем, несмотря на ночной горшок!

Воспоминаний было предостаточно, они толпились в голове, всплывая одно за другим, вытесняя друг друга, и по непонятным мне причинам я почему-то вспомнила про литографии Фернана Леже. Их было две, большие, яркие, четкие, красно-желтые, изображающие сплетенные абстрактные тела. Их нам подарила Надя Леже, его вдова, которая жила совсем рядом, в Переделкине. Дорогущие, музейные, хорошо горящие, как и любая другая бумага.

Огонь небось уже добрался и до моих праздничных сари, в которых я щеголяла в Индии и которые мне шили на заказ – да, сари шьется, вернее, его верхняя часть, а нижняя красиво обматывается вокруг бедер. Вот и вспомнила вдруг, как старик портной показывал мне, как именно надо надевать сари, сколько нужно делать складок, и важно щеголял в моем сари по комнате, а я делала вид, что мне совсем даже и несмешно.

Воспоминания вытеснялись одно другим, мешались в кучу, реально пульсировали в голове, будто я была подсоединена к дому какими-то невидимыми проводами и этот пожар заставлял меня вспомнить все перед тем, как навсегда стереть. Вспомнила еще, как на первую зарплату купила не что-нибудь, а икону, Троицу, не будучи сильно верующей, но вот купила, хорошего письма, прорисованную, ценную, намоленную. Руки к ней сами потянулись, приобняли, как ребенка, я даже удивилась. Купила. Повесила на стену в спальне.

Так и шла мысленно по горящему дому, смотрела, что сжигается, наблюдала, задыхалась вместе с домом.

Детские рисунки, мои и детей, которые лежали в старой синей папке с длинными белыми завязочками в ящике письменного стола, зарисовки художника Стасиса Красаускаса на салфетках и листочках моих школьных тетрадок – лошадки, зверушки, птички. Это было припрятано отдельно, среди писем и документов, в старинном секретере красного дерева. Хранила всегда эти милые мелочи, никогда ничего не выбрасывала. Картины мои горели, глупые детские попытки рисовать. Горели и попытки. Огонь подчищал все. А я была в этот момент в параллельном каком-то мире, одновременно сидя перед горящим домом на лужайке и перемещаясь в дыму воспоминаний, в состоянии транса, сверхъестественной радости и незабываемого счастья. Часть меня горела в огне, часть обновлялась, моментально и по-фениксовски, на углях прошлой жизни.

Хлопки и свист пуль вывели меня из транса. Занялось крыльцо, куда я только что выставила винтовку и патроны. Вот они-то и стали взрываться. Пожарные во главе с командиром вмиг залегли за могучими березами, чтобы по глупости не нарваться на пулю. В общем, вместо того чтобы тушить пожар, пожарные стали вести партизанскую войну, по-пластунски перемещаясь от дерева к дереву, чтобы укрыться от пуль невидимого врага. Когда все патроны, наконец, взорвались и пожарные поднялись во весь рост, настала очередь газа. Раздались хлопки. Пожарные привычно плюхнулись оземь. «Пусть лежат, – подумала я, – спасать уже все равно нечего». И спокойно пошла в родительский дом к маме и детям.

Пожар разделил нашу жизнь на до и после. Дети вдруг повзрослели. Они стали приходить из школы с вещами, которыми с ними делились одноклассники, – ручки, учебники, пять потертых портфелей, толстовки, майки, носки – все это складывалось в тюки в углу раздевалки с надписью «для погорельцев», для моих детей то есть. Поняли, как это – быть в центре внимания, пусть даже в таком центре, когда школьники показывают пальцем и тихо спрашивают: «Это у них дом сгорел? Это они погорельцы?» Когда деньги несут не взрослые, а дети, сэкономившие на завтраках, и суют, стесняясь, в руку, когда вот так, на виду, когда они стали главными школьными новостями.

А после уроков дети шли на родное пожарище и палками разгребали мусор, пытаясь найти хоть что-то знакомое и дорогое. Книжку детскую обгоревшую нашли, книжки вообще плохо горят, как оказалось, сгорают по краям, а текст иногда даже можно прочесть. Сплав нашли, лепешку металлическую – то были мои серебряные цепочки в прошлом, а сейчас превратившиеся в какую-то дурацкую неровную пуговицу. Бесформенный металл, детали, кран из ванной, спаянные книжки, чугунная рамка со стены, в которой была фотография прабабушки, – вот те сокровища, которые они выудили из угольной сгоревшей земли. Разгребали черными пальцами и говорили: «А помнишь, в гостиной висело?», «А помнишь, в ванной наверху кран этот заел однажды?»