Геннадий Васильев - Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы

А птички поют по-весеннему.
Их щебет на плач не похож.
И просится рифмой: «Веселие!»
А я подставляю: «Галдеж!»
И обе подходят. Хвала им!
Чего же ты хочешь, дружок?
…А небо, весны не желая,
ссыпает последний снежок.

Белый голубь, символ одиночества,
смотрит на меня, не щуря глаз.
Мне совсем кормить тебя не хочется.
Для тебя ни крошки не припас.

Я не взял ни хлеба, ни батона,
ничего я для тебя не взял.
Не смотри так пристально и томно.
Нам с тобою – разная стезя.

Бел и одинок ты от природы.
Я же от природы – воробей.
Кто назвал вас символом Свободы,
тот пускай и кормит голубей.

Ничего не дам тебе, и точка!
Ни тебе не дам, ни воробьям.

Нет в кармане хлеба. Ни кусочка.
Да и денег нету. Ни копья.

Вокалу я учусь у воробья:
он так орет – слыхать за три квартала.
Облюбовала куст его семья —
и так кричит, как будто бы настала

пора понять, кто прав, кто виноват,
кто в такт поет, кто мимо нот щебечет…
Мой друг бесценный! Мой поющий брат!
Как нам с тобой понять – где чёт, где нечет?

Как разобрать нам – чей теперь черед
кричать о том, что вор крапит колоду?
Не все ль равно?
Вот: воробей поет,
февральский снег нисходит с небосвода.

Голубь голубю глазки выклюет,
перья выпушит, хвост порвет.
Не ублюдок он, не выблядок.
Так живет.

Не за проволокой – уличный.
Голубятня – не для него.
Не щадит он того, кто умничает,
ни чужого, ни своего.

Никого не подпустит к корочке,
что катается в сточном желобе.
…Меж людей есть такие сволочи —
где там голубю!

А Галя в замызганной телогреечке
выводит строки в атаку.
Нет на нее Александра Сергеича.
Нет на нее Пастернака.

В розетку воткнет электрический чайничек,
сахар смешает с кофе —
и зарифмует свое отчаяние,
строки сгоняя в строфы.

Чтоб после тиснуть в газетке местной
не гонорара для —
ради подписи мелкой, лестной:
«Г.К., штукатур-маляр».

Потом в деревне, что – случай редкий! —
уцелела среди стихий,
мама ткнет газеткой в соседку:
«Дочка вон шлет стихи.

Мне стихи – как распятье турку,
ничего мне в них не понять.
Днем она кладет штукатурку,
по ночам марает тетрадь.

И что поперлась в такие дали?
Чем мы здесь были плохѝ?
Теперь, вот видишь, стихи мне дарит.
На кой мне эти стихи?»

После газетку сложит гармошкой,
подержит в руках сухих…
«Я еще поживу немножко,
коль дочка пишет стихи».

…Какие еще нам откроются дали?
Какой мы увидим свет?
Где ты теперь, Козловская Галя,
«Г.К., штукатур-поэт»?

Как по стене ты водила шпателем,
был шпатель – как мастихин!
…Время возьмет паутиной – не патиной —
старых стихий стихи.

Коростели свиристели,
свиристелей костеря:
– Что вы сели, свиристели,
куст рябины ковырять?
Куст рябины был прекрасен,
гроздья спелые красны.
Вид его теперь ужасен,
дочернеть бы до весны.
Продолжали коростели
свиристелей костерить:
– Как не стыдно, свиристели,
куст рябины теребить!
Зрел ко сроку, жил прекрасно,
алым пламенем пылал.
А теперь взглянул – и ясно:
свиристель его клевал.
Отвечали свиристели,
коростелей костеря:
– Вы поверьте, коростели,
мы клюем ее не зря!
Гроздья красные любимы
нами не за внешний вид:
терпкой ягодой рябина
будоражит и пьянит.
Это пьяное растенье,
клюнул – спи, а хочешь – пой!
Вы поклюйте, коростели, —
полетите по кривой!
Вы напрасно свиристели,
нам на вашу блажь плевать!
Но куда вы, коростели?
– Мы? Рябины поклевать!

Короткое движение руки —
и долгое дрожание строки.
Колоколов и сердца перезвон.
И семь часов. И кофе на закланье.
Желанье жить – законное желанье.
Желанье петь – а в нем какой резон?

Резона нет. Есть магия стола,
моя тетрадь – мой жребий, Каббала,
тропа кривая, посох мой, сума.
Глотаю кофе, обжигая связки.
Резон такой: без плана, без подсказки
кроить строку, чтоб не сойти с ума.

Я проведу по прошлому рукой.
Я пригрожу грядущему строкой.
И солнце спляшет степ в моем окне
и островком всплывет в кофейной чашке.
Отарой выйдут на небо барашки,
с боков курчавых слизывая снег.

Короткое движение, толчок —
перо легло послушно на бочок,
строка уткнулась в точку. Кончен стих.
Знак препинанья всюду одинаков.
Ему не стать ни пресмыканья знаком,
ни знаком тем, что путает пути.

Я красил стену краской.
Суровы краски дня!
Любовь моя с опаской
болела за меня.
Я краску клал неровно
и песню пел свою
о том, как хладнокровно
я крашу и пою.

Ходила кисть свободно.
Я пел на «раз-два-три».
Маляр-то я негодный,
не нравится – сотри.
А не сотрешь – на стенке
останется мой след,
штрихи, мазки, оттенки
моих и наших лет.

Я в жизни слишком мало
расходовал белил.
Не про меня ли Малер
куплеты сочинил?
Я странствовал – и верил,
что ты – моя звезда.
Вот только подмастерьем
я не был никогда.

Нас небо любит разных,
и мне ль о том тужить?
Акриловую краску
на жизнь не положить.
И я в усердье ражем
себя не узнаю:
пою себе – и крашу,
и крашу. И пою!