Геннадий Васильев - Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы

Это только беглые так могут —
написать, тревогу породив.
«Всем постам: он вышел на дорогу!
Путь кремнист. Он вышел. Он – один!»

Живем, пока нам есть чего стыдиться,
пока мы что-то делаем не так.
Моей рукой не поймана синица.
Журавль в небе – тоже не простак.

И дело ведь не в том, что сердце бьется,
толкает кровь, та пенится волной.
Мы просто так живем, пока живется,
покуда жизнь волнует новизной.

Прямой походкой выхожу из дома,
кривой походкой возвращаюсь в дом.
Мы все по жизни кем-нибудь ведомы,
и я, конечно, кем-нибудь ведом.

Но ты, мой Ангел, подожди стараться.
Я до сих пор перед тобой в долгу.
И этот долг – причина здесь остаться,
оставить след подошвы на снегу.

Весенний снег – броском из зимней тучи,
но через день растает без следа.

Пока живем, пускай нас совесть мучит.
Умрем из-за отсутствия стыда.

Здесь косяки вполне уместны.
Уместны ставни, зеркала.
Здесь на пеньке (вот-вот из леса!)
дрожит прозрачная смола.

Здесь комнат – две. А в длинной кухне
царит огромная плита,
не грея дом. Вот-вот он рухнет.
Его погубит нищета.

В нем люди жили – как не жили,
как будто «жить или не жить?» —
вопрос надкостных сухожилий.
Под крышей прятались стрижи.

Иль ласточки там гнезда вили?
Уже не вспомню. Помню, как
мы в зеркала себя ловили
и прятались на чердаках.

Я, впрочем, не совсем об этом,
и ставни эти, косяки —
иная жизнь иной планеты.
Покойтесь с миром, старики.

Кладбище – горка или яма.
Крест – деревянный иль… любой.
Что мне сказать? Спасибо, мама.
Спасибо, папа. Бог с тобой.

Значит, в ней откликается что-то еще.
Что-то дышит преданьем недолгим.
И живет она рядом. Понятен расчет:
Енисей – он пошире, чем Волга.

Мы не встретимся с ней ни на том берегу,
ни на этом. Все выйдет случайно.
…Ах, как годы бегут! Ах, как годы бегут!
Звякнет ложечка в чашечке чайной —

и напомнит о том, как мы пили коньяк,
крепко рюмку держа на отлете.
Ах, как время течет! Что же было не так?
Не пойму. Не поймет. Не поймете.

И рассветы горят, и закаты пылают.
Кто в венце, а кого-то ведут под венец.
Пуля – дура. А кто ее в цель посылает —
молодец!

Как любил я, батон в молоке расправляя,
щедро сахар добавить – и чаем запить!
Пуля – дура. Но цель ее определяет
тот, кто должен убить.

Усмехнется судьба, даст в былое вглядеться,
развенчает кого-то, а прочих – сочтет.
Отпылает закат. Ему некуда деться.
Пуля – дура.
Но верен расчет.

Вот я – Иван, не помнящий родства.
В моем роду никто не партизанил
и Колчаку никто рубля не занял,
и на «Потемкине» – ну, не моя братва.

Я видел деда, но у той черты,
за коей жизнь и жизнью не зовется.
Земную жизнь люблю до тошноты,
не раскопавший корни первородства.

Но что с того? Я предков не застал.
Я был так мал, что мне не рассказали.
Где ж отыскать магический кристалл?
И как себя в том отыскать кристалле?

Едва ли я смогу узнать, кому
обязан кровью и любовью к жизни.
За что ж так вольно сердцу моему?
За что оно так брызжет оптимизмом?

Живу, Иван, не знающий родства,
и предаюсь мечтаньям не постылым.
Но не меня ль с «Потемкина» братва
когда-то рыбам на прокорм пустила?

Когда мне будет 70 и больше,
я буду жить, допустим, в сердце Польши.
Но вряд ли польский выучу язык.
Надену я свой лапсердак облезлый
и буду вызывающе любезным.
Но вина – из французской пить лозы.

А может статься, в Праге буду жить я,
в каком-нибудь дурацком общежитье,
там, где-нибудь, у Праги на краю.
И буду пиво пить. И думать стану
о том, что я жалеть не перестану
замученную родину мою.

А может быть, я окажусь в Париже.
По карте – дальше, но по кухне – ближе:
петух послушно плавает в вине.
Монмартр, и Нотр-Дам, и все такое…
Неподалеку Галич упокоен.
И этот город очень уж по мне.

Я буду жить.
Фантазия и дальше
полет могла б продолжить. Но без фальши
живу, стихию истины любя.

Страна моя.
Ни воли, ни покоя.
Одни лишь слезы…
Утереть рукою.
Куда я?
Кто я?
Что я без тебя?

Ах, как пахнет свежескошенной травою!
Не пришла ль еще пора метать стога?
Косари по трое ходят и по двое
и окашивают сочные луга.

Как красиво они бицепсами водят!
Как послушно в ноги падает трава!
Отпускает солнце рыжие поводья.
Недостаточными кажутся слова.

Косари! Мне так знакомо это племя!
Это пламя, этот бронзовый загар!
Было время – ах, какое было время!
Когда нас косарь косою не пугал…

Косари! Я в детстве брал свою «литовку»,
майку сняв, до невозможности красив,
я косил картошку, я косил морковку,
я косил… ах, как красиво я косил!

Мама с папой обижались отчего-то
и «литовку» убирали под замок.
Это зависть. Виртуозная работа
не дается всем подряд, а я вот – мог.

Это все – веселый груз воспоминаний,
это память о повергнутой ботве…
Косари теперь – не те. Коса, как знамя,
спит в музеях, представляя прошлый век.

Свежескошенной травою, как озоном,
пахнет утро, пахнет солнечный июль.
Косари скребут машинками газоны
и не знают про «литовку» про мою.

Не тот патриот, кто кричит: «Россия, вперед!»
Не тот патриот, кто считает, что мы всех лучше.
А тот, кому стыдно и больно за свой народ,
избравший себе в цари крысомордого дуче.

Наверное, проще было б – на все забить
и делать вид, что это тебя не тронет.
Но что-то мешает забыться и позабыть,
что крысомордый дуче сидит на троне.

Склоняется к осени белая голова
и палой листвой осыпаются с веток годы.
Перо выдает только матерные слова,
высокий слог в этой теме, видать, не годен.

Что делать тому, кто не верит в здоровый сон,
тому, кто себя не спешит причислить к народу?
Очки поправив, на смех заменяя стон,
раскрыть тетрадь – и лить на мельницу воду.