Геннадий Васильев - Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы

Я уже научился готовить кулеш
и уже приглядел себе посох.
Да пребудет со мной благородная плешь!
Да возьмет меня в долю философ!

Сколько нажито лет! Сколько вынуто зим!
Календарь поседел от пробелов.
Сколько сложено слов! Сколько в мусор корзин
из тетради листов облетело…

Ни о чем не жалею. Не вру про судьбу.
Не белю – и чернить не желаю.
Время режет, как скульптор, морщины на лбу
и перо до мозолей стирает.

Мир окрашен любовью. Не любо – не ешь.
Жизнь – картина, не просто набросок.
Я царапаю плешь. Я готовлю кулеш.
Сохраняет философ мой посох.

Мимо базы Госснаба, которую я охранял,
мимо павшего озера, где уж не водится рыба,
мимо вечной трубы над котельной РПКБ,
мимо старой градирни – и дальше, и дальше, и дальше…
Стынет остов завода железобетонных изделий.
Ветерок выдувает последние призраки жизни.
Жизнь не теплится больше в железобетонных колоннах.
И труба не дымит, и котельная пар не пускает.

И вагончика нашего нет. И не вьется тропинка
по зеленой траве, где с пучком одичавшего лука
наша Оля ходила. Мы звали ее: Одуванчик.
Да она и была одуванчиком – легким, пушистым,
и готовым по ветру лететь. И была мне – сестрою.
А кому-то была… не сестрою. Но это неважно!

Это молодость наша, и наше звенящее что-то.
Нас, конечно же, трое. Мы связаны крепко друг с другом
оголтелой романтикой слова, возможностью счастья,
обещанием крепкого чая в граненых стаканах…
или в кружках щербатых? Теперь уже точно не вспомню.

Нас, конечно же, трое. Еще нас судьба не ушибла,
еще в жилах течет настоящая кровь кавалеров —
не какого-то ордена, нет! Просто кровь кавалеров.
Кавалерия наша на стрёме. В подъеме легки мы.
Нет ни жен, ни детей, ни того, кто потом не подаст нам
заскорузлой руки – лишь за то, что мы слишком упрямы.

Это молодость наша. Мы пьем ее жадно, запоем.
Мы лелеем ее. Мы еще пережить не боимся
ни друг друга, ни прочих друзей.
Но наступит то время,
когда я на замызганном старом усталом «Ниссане»
проезжать буду мимо, то память, то зренье включая,
мимо старой котельной, давно не пускающей дыма,
мимо озера павшего, в коем не водится рыба…

Вот теперь я скольжу по дорогам, где молодость наша
не бесследно прошла… не бесследно…
Скольжу себе – мимо.

Кто-то спросит, ладони смежив:
«Доживу ль до поры листопада?»
Я-то многих уже пережил.
Ни кичиться, ни спорить – не надо.

Что нам дорого? Чем мы живем?
Чем грозит нам пора листопада?
Звон прощальный. Небес окоем.
Но – не надо об этом.
Не надо.

Что писать о природе? Природе от этого – что?
Ей стихи наши – даже не жемчуг в курином помете.
Что о смерти писать, если строй деревянных крестов
в бесконечность уходит? И вы никогда не поймете,
почему наше слово становится звуком пустым
перед строем крестов, пред судьбою, которая чертит
на холстах наше имя, а после смывает холсты.

Так о чем же писать?
Ну, конечно, о жизни.
И смерти.

Говорят, он себе ордена покупал.
Я не знаю. Но видел финал я:
он себе орденов нацепил до пупа,
чтобы, бляди, чтоб суки, чтоб знали:

он – герой. И не надо героев других!
Он – почетней других горожанин!
Он вам строил, а вы – были строя слуги…
или слуги… неважно! Он жалит:

«Ни одна, извини, прошмандовка и блядь
не наполнила столько бюджета!..»
Он кричал и кричал.
А я думал: «Опять…
Обостренье… Скорее бы лето…»

Земли уж нет. А та, что есть, – та не рожает.
Грядет пустыня. И ни сеять вам, ни жать.
Земли уж нет. А вы все ждете урожая.
Какой в пустыне вам, скажите, урожай?

Какая может быть победа без сраженья?
Какая жатва без посева может быть?
Сраженья нет. Но есть стрельба на пораженье.
Коль нет земли – к чему нам сеятель? Убить!

Я понимаю – публицистикою пахнет,
хромает рифма, и метафор – тощий пук.
Что делать пахарю? Он литр возьмет – и бахнет.
Покроет матом землю – и впряжется в плуг.

Ты прости меня, моя брошенная,
недоспрошенная моя,
моя Родина перекошенная,
одуревшая от вранья.
Ты прости меня, перепетая,
перелитая в перезвон,
моя темная, моя светлая,
издающая смертный стон.

Понесла меня не ко времени
да не вовремя родила.
Ты прости меня, моя древняя,
не отмытая добела.
От тебя лечу сизым голубем,
скорым соколом, воробьем.
Над тобой, моя, мы покружимся,
хлеба горького поклюем.

Ты прости меня, моя брошенная,
пересушенная, вдова,
ни на чьих руках не ношенная,
в правоте своей – не права.
Ты прости меня – да и Бог с тобой!
Улечу от тебя, уйду.
Как любить тебя? Да любовь к тебе —
не на счастие: на беду.

Смерть перестала пугать. Что приключилось?
Мы ведь всю жизнь наугад ходим по кромке.
В детстве я плакал, когда думал: «Умру я…» —
и просыпался, когда скрипела калитка.

Помню, как раз за окном вдарили в било,
папа ногой попадал мимо ботинка.
Пламя лизало медпункт, склянки стреляли,
не оставляя следов глупой растраты.

Что с нами было потом? Всякое было.
Можно и повесть писать, можно и больше.
Скоро остался один. Рано остался.
Многих уже пережил. Многим поклялся.

Головы стали белы, плечи повисли.
Годы – зарубки морщин горизонтальных.
Только, чем дольше живешь – дышишь вольнее.
Смерть перестала страшить. Что же случилось?

То осень поздняя, то ранняя зима,
то скорых весен преждевременные роды…
Когда в сознании свирепствует чума,
тогда холеры не страшны уже приходы.
Когда бы видели лежащие в гробах,
как жить мешают нам иллюзии и ветер,
который дует, выдувая из рубах
живую волю и вдувая шепот смерти.