Михаил Девятаев - Полет к солнцу

- Товарищи, не верьте басням фашистов об их успехах на фронтах! Побеждает и всюду наступает наша Советская Армия! Она победит немецких оккупантов! Не слушайте уговоров гитлеровцев, не переходите на их сторону! Мы с вами должны восстать, бить презренных фашистских завоевателей, бороться, бороться везде и чем только доступно! Да здравствует!.. - тут его схватили эсэсовцы, закрыли рот...

Мы, пленные, устроили ему овацию. Он показал пример мужества и патриотизма.

Старостой нашего лагеря был тоже пленный, некий Филипповский, и пользовался некоторое время привилегиями прислужника эсэсовцев. Заходил он несколько раз и в наш лазарет. Его приводил какой-то фашистский пропагандист, наверное, понимавший по-русски, Немец внимательно слушал все, о чем говорил Филипповский: о могуществе немецкой армии, о секретном оружии, которое должно вот-вот создать перелом на фронтах в пользу Гитлера. Мы вынуждены были слушать эту болтовню, молча сидели, не проявляя ни малейшего внимания к агитатору. Приставленный к Филипповскому гитлеровец однажды вышел из помещения и, видимо, остался стоять за дверью. И вот теперь мы увидели другого Филипповского.

- То, что я говорил, - все враки, товарищи! Не верьте ни единому слову о немецком чудо-оружии. Никакого такого оружия у них нет. Оставайтесь верными нашей Советской Родине!

В этот момент быстро вошел гитлеровец и вытолкнул Филипповского из лазарета. Через некоторое время, уже в другом лагере, на территории Германии, мы услышали, что Филипповского фашисты расстреляли.

Но были и преданные врагу блюдолизы. Они делом доказывали своим хозяевам, что не даром едят из одной с ними сытой кухни. Таким был некий Зайцев. Когда он впервые зашел к нам вместе с Гофбанычем, кто-то из старых лагерников сказал мне:

- Один уже не осмеливается приходить.

- А что, он и раньше бывал?

- Входил через двери, а летел вон через окно. Мы его сразу и раскусили.

- Горький, значит?

- Падаль. Взяли за руки да за ноги и вымахнули через окно.

Зайцева и на этот раз освистали: плевали на одежду и в лицо еще в коридоре, а когда он заговорил, на каждую его фразу летел наш ответ. Происходил выразительный, откровенный диалог одного предателя с сотней патриотов.

- Здравствуйте, товарищи!

- Пес тебе товарищ. Мы тебе не товарищи.

- Вы послушайте, о чем я буду говорить. Вот вы голодные, а я сытый.

- Отрыгнется тебе каждый кусок!

- Вы молодые, вам нужно жить.

- Так жить, как ты, не будем!

- Предатель Родины!

- Родина там, где кормят, - старается перекричать нас оратор.

- Родина у нас одна, а у тебя ее нет! - несутся возмущенные голоса.

Гофбаныч кричит, прерывает этот диалог, угрожает расправой и выводит Зайцева через черный ход.

Я гляжу на свои руки, на ногу, ставшую, как бочка, мне нельзя передвигаться. Но свое горе я считаю небольшим по сравнению с тем, какое у многих других. Миша-сержант так и ходит с панцирем-струпом, затянувшим ему лицо. Чтобы кормить Мишу, ребята пробивают в струпе отверстие, вставляют трубочку и вливают в рот мутную бурду. Я смотрю на Мишу и думаю: ему бы хоть кусочек сливочного маслица, хоть немного молока в день, и молодой организм преодолел бы недуг.

Лагерная жизнь гнетет все больше и круче.

* * *

Немецкая армия отступает с чужих, захваченных ею территорий, фашистские тыловые учреждения принимают меры, чтобы замести следы своих преступлений.

Наш Лодзинский лагерь начали спешно перевозить за Одер. Товарный вагон разделен на две половины стойками и колючей проволокой. В одной части будут ехать несколько солдат и собак, в другой - человек тридцать военнопленных. Наглухо забиты двери и верхние люки.

Куда нас везут - никто не знает. Настроение у всех тяжелое. Может, поэтому мы запели очень грустную песню:

Ой, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

Песню подтягивают все. Она всем близка по своему смыслу. Нас увозили из Польши, которая граничит с родной советской землей и на которой уже пролегал наш фронт.

Погрустив, ребята словно опомнились, начали перешептываться между собой и сговорились прорезать пол вагона и попытаться уйти из плена.

Бежать сейчас! Для Кравцова подобный план - лекарство на раны. Он проталкивается во все углы и выпытывает, у кого имеются ножики, гвозди, на крайний случай что-нибудь железное.

О возможности побега во время переезда в вагонах мы говорили еще накануне. Слышали, что некоторые товарищи выпрыгивали на ходу поезда. Мы знали, что не все, кто бросался в прорез, на полотно железной дороги, оставались живыми. Но все без колебаний соглашались на этот рискованный шаг.

Для того чтобы пропилить доску пола, нашлось несколько острых железок, заготовленных заранее. Когда поезд набирал скорость, мы сбивались в угол, один резал, другие пели. Солдаты, которым надоели наши нарочитые песни, иногда кричали на нас. Собаки тоже подымали галдеж. Мы прекращали работу, но, немного погодя, продолжали ее. Работали днем и ночью. Доски уже были пропилены. Но пол снизу был обит толстым железом. Значит, не мы первые пробиваем пол в вагоне, и враг это учел. План побега не удался.

* * *

Германия... Каменная, унылая, чужая страна. Здания, столбы, дороги все сделано основательно, добротно.

Поезд остановился. Приказали выходить из вагонов. Товарищи помогли мне спуститься на землю. Повели нас по мощеной улице. Идти тяжело. У многих из нас нет своей обуви, выдали деревянные колодки, они трут ноги.

Входим в местечко: канава, заполненная водой, высокие ворота, в стороне среди зеленых деревьев - водяная мельница. Двух-трехэтажные дома, на окнах гардины. Стук деревянных колодок и окрики солдат всполошили жителей, они выглядывают из окон, одни сочувственно ловят наши взгляды, другие с презрением задергивают шторы.

За городом мы увидели четыре барака, выкрашенные в темно-зеленый цвет. Такие же сторожевые вышки. Лагерь.

Колонна остановилась перед воротами. Вышел офицер-эсэсовец. С минуту он смотрел на нас, словно искал знакомых, потом хлопнул резиновой палкой по блестящему голенищу сапога и на русском языке сказал:

- Лагерь "Новый Кенигсберг" заминирован. Каждый метр его территории простреливается пулеметами. Надежду на побег оставьте по эту сторону ворот! Марш!

Подкоп

Лагерь огромный, заключенных в нем много. Нас, авиаторов, поместили в отдельном бараке. Проходя по двору, мы заметили, что всюду разбросаны детские рубашки, штанишки, женские чулки, обувь и даже горшки для малышей. Кто-то отважился спросить у охранника, что все это означает. Эсэсовец ответил: здесь находились еврейские семьи, людей вчера сожгли в печах, чтобы предоставить место вам, вновь прибывшим.

"Вот оно что! Когда понадобится освободить лагерь для других заключенных, эсэсовцы сделают то же самое с нами? Перспектива... Ничего не скажешь", - подумал я.