Михаил Девятаев - Полет к солнцу

* * *

В первую ночь лагерные старожилы посвятили нас в секреты своей жизни, в таинство своих мыслей и намерений. Мы полушепотом могли говорить обо всем. Но наша беседа подняла всех с нар. Люди сидели в темноте, прислонившись друг к другу, и по голосу угадывали, кто отзывался.

Иван Пацула говорил горячо, сверкая белками глаз. Голос у него молодой, сильный, и ему нелегко приглушать его.

Есть люди с гремящими голосами, не умеющие говорить тихо, шепотом.

- Видели мою руку? - неожиданно обращается он ко всем.

- Видели, - отвечают несколько голосов.

- Ничего вы не видели. У меня целое вымя в паху, Немец посмотрит, так и отпрянет. Фрицы обходят меня, шарахаются, как от заразного. А в сущности моя опухоль - это ничто. Солью натру каждое утро, и все. Попечет малость, и будь здоров. Я целый день свободен и могу черт знает что натворить за такой день. Лишь только бы у нас был план определенных действий.

- Мы же подкоп...

- Тс-с, кто тебя за язык тянет? Сам знаю, что и когда сказать. У нас есть очень хороший врач, из наших, Воробьев его фамилия. Он может еще кому-нибудь такую же "болезнь" устроить... Но об, этом потом. Вы, новички, первым делом соберите награды и заройте их где-нибудь сегодня же ночью. Иначе завтра их у вас вытрясут и поступят они к Гофбанычу, в сундук к лагерному Гобсеку. Вам они дороги, а для него - это ценный металл, коллекция. Так, о чем же еще теперь? Да, мы было прорыли ходок из лазаретного туалета, из-под пола, и почти к самой проволоке дошли. Землю в карманах выносили и рассыпали. Мы превратились в мудрых кротов. Среди нас был полковник Юсупов, руководивший нами и поддерживавший связь с партизанами. Однажды они с комочком глины подбросили записку: "Мы освободим вас. Партизаны". Теперь Юсупова нет.

- Да, товарищ Юсупов, - кто-то тяжело вздохнул на верхних нарах. Поплатился за кротовую работу. Наверное, уже сожгли тело его.

- За отвагу, а не за нору, - поправил говорившего Пацула.

- Потише, - одергивает кто-то говорившего. - У нас есть и Шульженко. Такие концерты исполняет, что заслушаешься! Под гитару на мотив "Катюши" на свой лад поносит фашистов, а они слушают да ржут. Его разные вальсы для маскировки в самый раз.

Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.

Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:

- О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.

- Хирург!

- Светлая голова и золотые руки!

"Даже на аэродром? Вот так ситуация!" - подумал я.

Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника вид. Когда он, осматривая вновь прибывших больных в лазарете, подошел ко мне, я взглянул ему в глаза и спросил:

- Товарищ майор медицинской службы?

- О, сослуживец, - улыбаясь, произнес Воробьев.

- Так точно! Старший лейтенант...

- Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.

- О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.

- Подлечим, - услышал я в ответ.

- Хотелось бы поскорее, товарищ...

- Будет и "поскорее", - перебил меня Воробьев и спросил: - Давно это приключилось?

- Под Львовом, - ответил я.

- Ордена на груди, словно на параде, - строго заметил Воробьев.

- У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.

- Психологический фактор. Возможно, - одобрительно согласился врач.

- А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, - спросил я, конечно, не ради простого любопытства.

- Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.

На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.

Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение "обходиться" с эсэсовцами и даже влиять на них.

После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное "Тэ-эк", вижу хмурые брови врачей.

- Переведем на У-два, - говорят мне.

- Я чувствую себя прекрасно, - начинаю я протестовать.

- В тихоходную авиацию, - перебивает меня председатель комиссии.

- Могу хоть сто раз присесть и встать! - горячо возражаю я.

- Вы, лейтенант, свободны. - Вывод окончательный. Приказ есть приказ. Назначен в ночной полк ближних бомбардировщиков. Буду летать на У-2 над передним краем противника. "Небесный тихоход" - живая мишень для вражеских истребителей. На борту никакого оружия самозащиты. Правда, за счет умелого пилотирования и возможности низкого полета над землей он мало уязвим.

В полку я встретил много себе подобных - бывших истребителей, штурмовиков. Они тоже начинали свой путь сначала. Их боевой опыт делал этот самолет мощнее и вскоре враг почувствовал это. Ржевские поля и леса тогда были изрыты свежими окопами и воронками, и когда их окутывала ночь, с прифронтовых аэродромов поднимались легкие бомбардировщики. Сквозь тьму и непогоду разыскивали они огневые точки противника и сыпали на них смерть. У-2 ходили сначала по одному, гуськом, и нередко цепкие лучи прожекторов хватали их в свои лапы и держали до тех пор, пока "эрликоны" - спаренные крупнокалиберные пулеметы - не расстреляют их. Но опыт помогал: летчики стали летать вдвоем - один выше, другой пониже - и как только вспыхивал луч вражеского прожектора, "низовик" набрасывался на него и расстреливал из пулемета, забрасывал бомбами. Вражеские позиции беспрепятственно бомбил "верховик".

В такие ночи, прошитые трассами и озаряемые взрывами, ночи опасных полетов, ночи ветров и метелей, бессонницы и счастья боевых удач, я сблизился с Иваном Пацулой. Он ненадолго задержался у ночников и перешел в штурмовую авиацию. Меня перевели в другой отряд. Теперь я возил не бомбы. На фронт, в полевые госпитали, на крыльях У-2 доставлял донорскую кровь, а оттуда брал тяжелораненых. Дневные маршруты были еще опаснее. И немыслимо длинные, просто бесконечные, как просторы нашей земли. Я садился на отдых и для заправки машины горючим на нескольких аэродромах. В один день встретился я со штурмовиком Пацулой и со своими товарищами по родному полку. Меня знали аэродромы, госпитали - тыловые и прифронтовые, как дворы знают хорошего почтальона. В этих продолжительных рейсах я встретился с Владимиром Бобровым и рассказал ему о своем сокровенном желании возвратиться на истребитель. Давний друг помог перейти в его, майора Боброва, полк, и тогда сомкнулся еще один круг дружбы.