Михаил Девятаев - Полет к солнцу

Я заливался потом, мучила жажда. Когда прислонялся к стене спиной жгло грудь, лицо, прижимался к ней щекой - быстро нагревалась спина. Особенно невыносимо, когда начала одолевать дремота, размеренность, которую я никогда не ощущал. Оказалось, что стены комнаты обиты жестью и она быстро нагревалась. Присяду, чтобы вздремнуть, и сразу пробуждаюсь: жара печет ноги, голову, руки. Во рту пересохло, не могу шевельнуть языком, нет слюны. Все тело - словно налито огнем, спасения нет. Задыхаюсь.

Облегчение приносит только пол. Я нагибаюсь и губами касаюсь влажного цемента, будто пью воду. Лишь бы этот холод и влажность не иссякли и пол не нагрелся. Всю ночь длилась эта придуманная фашистами пытка.

Утром снова повели к коменданту. Кабинет его сегодня мне показался раем: здесь было свежо, чисто, на окнах цветы, на стенах картины, а на столе графин с водой. Увидев воду, я уже не мог, не имел сил оторвать от нее глаза. Распухший сухой язык не помещался во рту. Я не мог говорить. Потрескавшиеся губы кровоточили, скованные кандалами руки словно были не мои. Хотелось пить, хотя бы один глоток влаги сейчас попал в мой рот. Я видел воду. Она стояла в графине рядом.

Комендант прекрасно понимал, о чем я думал в эти минуты, стоя перед ним. Он неторопливо взял графин и начал долго, медленно наливать воду в стакан. Потом посмотрел на меня и тихо, вполне вежливо попросил подойти поближе. Я подступил к столу, невольно глядя на стакан. Комендант предложил сесть. Я это сделал, не отрывая глаз от стакана с водой.

- Хочешь пить? - ласково спросил комендант, и переводчик таким же тоном передал его вопрос.

Я посмотрел на них. Они оба улыбались мне или, может, насмехались надо мной. Я молчал, потому что знал, что у них все продумано, что им наплевать на мою мучительную жажду. Это их метод допроса, изощренный прием палачей.

- Расскажи все о себе, напьешься вволю, - объяснил переводчик.

Я смотрел на них и молчал. Мне показалось, что я только что выпил полный графин воды и она меня больше не интересовала.

- Ну, так: в каком полку воевал? На каких самолетах летал? Когда подарил Покрышкину медвежонка? - переводчик задавал вопросы мне, точно переводя слова коменданта.

"Знают, знают, мерзавцы, даже и об этом!" - подумал я. Я слышал о медвежонке от однополчан. Зимой 1944 года кто-то из летчиков привез его с севера, он веселил весь полк, а в марте действительно маленького мишку подарили А. И. Покрышкину в день рождения. Воспоминание промелькнуло. Я опять стал смотреть на воду в стакане. Она манила к себе, а я упорно молчал. Комендант понял, наконец, что он и в таком глумлении надо мной терпит поражение. Его нервы сдали. Лицо налилось кровью, костлявые руки забегали, застучали длинными пальцами по столу. Они чего-то искали. Глазами он впился в меня. Маска "добропорядочности" слетела с лица. На меня смотрел зверь в облике человека.

- Ублюдок Сталина! - заорал он. - Растопчу тебя как плевок!

Переводчик подал ему толстый хлыст. Он ударил меня по голове, затем стал бить по лицу.

- Кто руководил подкопом?!

Я, закрыв глаза, молчал. Удары сыпались и справа и слева.

В кабинет вскочили два солдата, схватили меня, выволокли из комнаты и положили на скамью. Один из них сел мне на голову, другой на ноги. Меня били какими-то прутьями.

Это была расправа, месть за то, что я презираю их, жестокость от бессилия пробиться в мою душу, которую они пытались растоптать.

Не помню, когда и как впихнули меня в карцер. Холодный цементный пол подействовал отрезвляюще. Печь не горела. Сквозь небольшое окошко в двери смотрели на меня чьи-то большие черные глаза. Послышалось или в самом деле кто-то тихо спросил:

- Пить хотель?

Эти слова отозвались во мне, в моем теле чудовищной болью. Наверно, я застонал и снова потерял сознание.

Вода лилась мне в рот, текла за шею. Вода! Неужели все это в бреду? Нет, настоящая, холодная, животворная вода. Раскрыв глаза, я увидел перед собой лицо немецкого солдата, узнал огромные черные глаза. Щекой ощутил его руку и, кажется, заплакал. Солдат с трудом выговаривал по-русски:

- Будит карош, будит здоров. Клеб у труба. Труба печка, печка. Понималь?

Я кивнул головой.

Вода и хлеб подкрепили меня. Теперь я глядел на окошко в дверях, как глядят на теплое солнышко после сурового холода. Однако мой спаситель быстро сменился. А вскоре меня снова повели к коменданту.

В кабинете все стояло на своих местах, как и сутки назад, но я уже не хотел пить, спокойно смотрел на графин с водой и еще с большей ненавистью на фальшивую улыбку коменданта.

* * *

Комендант решил устроить "очную ставку": мне сказали, что Китаев уже выдал всех руководителей заговора и подкопа и что он сейчас об этом скажет сам. Солдаты поставили меня лицом к стене и я услышал, как в кабинет кого-то ввели. Тому, на кого я не имел право смотреть, предложили вопросы, которые задавали и мне. Комендант при этом добавил:

- Вот этот разумный человек сознался, все рассказал, и мы его отблагодарим за это.

До сих пор не пойму, какую цель преследовал комендант этой очной ставкой. Я не верил, что Китаев пообещал ему сказать правду в моем присутствии. После похвал в адрес "разумного человека" я услышал голос Китаева. Он кричал во всю силу, словно хотел, чтоб его услышал весь лагерь:

- Миша, не верь им! Это провокация! Я ничего им не говорил, я ведь, как и ты, ничего не знаю! Слышите, я ничего не знаю о подкопе!

Я слышал и чувствовал, как на него набросились солдаты. На одно мгновение я уловил взгляд товарища в мою сторону. Кровь заливала его лицо. Мужество побеждало пытки.

* * *

Вода и хлеб, которые я изредка находил в трубе, возвращали мне частицу сил. Моим товарищам тоже каким-то образом передавали из барака хлеб, собранный методом "шапка по кругу". Значит, и среди немецких солдат были честные люди. Так оно и было.

На "очную ставку" со мной привели Кравцова; она была устроена по тому же методу, как и предыдущая. Кравцов крикнул:

- Не лгите! Я никогда не предавал и не предам товарищей!

Но вот вывели Цоуна. Увидев меня, он разрыдался:

- Браток, ты жив? Верь мне, я не продался. - Затем он заявил твердо и решительно: - Я ничего этого вам не говорил, господин комендант!

Восемь дней допрашивали и пытали руководителей группы подкопа, но ничего не добились. Улик не нашли, признаний не было, и нас всех перевели в барак. Лишь меня почему-то оставили в карцере. И вот как-то среди ночи в мою камеру бросили избитого, едва живого Пацулу.

- За что? - спросил я Ивана.

- Плюнул гаду в лицо, - с трудом произнес он эти слова.

Наутро меня, Пацулу и Цоуна три охранника вывели во двор и поставили перед строем пленных. Мы были окровавленные, избитые. Моя левая нога до сих пор болела и я был в одном сапоге. Напомню, что в этом лагере мы до сего времени ходили в своей военной одежде и обуви. Предчувствуя, что я уже не возвращусь в лагерь, я попросил у коменданта, чтобы мне принесли мой второй сапог.