Елена Гоголь - Жизнь – текст

Редактор Марина Важова

© Елена Гоголь, 2018

ISBN 978-5-4493-5171-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Бог обращается к человеку шепотом любви, а если он не услышан – то голосом совести.

Если человек не слышит и голоса совести – то Бог обращается через рупор страданий».

Мама, папа, я и брат Толик, 1957 г.

Помню, как-то папа принес в дом подраненного воробья. Мы с братом держали его в руках, дышали на него. Соорудили постельку. Наловили мух и пытались кормить. Мы старались все сделать правильно, и в том, что воробей поправится, не было сомнения. Каково же было наше смятение, когда воробей умер. Воробей лежал на спине скрюченными лапками вверх и был уже совсем иным. И все вокруг было теперь иным. Удивление и радость от близости маленькой птичьей жизни, надежда дружить с воробышком (о, святое детство!) – все это сменилось на жуткий ужас перед таким новым и непонятным для нас еще явлением, как СМЕРТЬ. Это была первая встреча в детском нашем сознании ЖИВОГО с НЕЖИВЫМ.

Еще не начали возникать вечные гамлетовские вопросы: быть или не быть? Не быть никогда или все-таки быть и быть вечно? Эти вопросы нас еще не тревожили тогда. Но тоска, веющая от крошечного окаменелого тельца, впервые вошла в мою душу и поселилась там навсегда.

Воробья похоронили за деревянной беседкой, где мы, дети, играли в «монаха», «краски», «море волнуется» и другие свои игры. Похоронили под кустом цветущей сирени.

С тех пор я перестала заходить в беседку. Как можно было играть ТАМ, где лежит МЕРТВЫЙ воробей?..

Мы с братом были погодки: я старше на год. Два этаких бутуза на шее у родителей! Чтобы не приходилось драться за «место под солнцем» и портить нервы, папа заказал где-то, и там смастерили уникальные сани. Они были двухъярусные: одно сидение вверху, другое внизу – напротив. Спинки были резные, фигурные подлокотники! Наверно, их делал настоящий мастер и делал с любовью.

Сани были выкрашены в синий цвет и казались нам настоящей каретой, экипажем. Не хватало только медвежьей шкуры в ногах! Видимо, они были все же внушительного размера, потому что мы любили играть с ними в дом. Сани казались для нас вполне для этого подходящими. За верхнее место обычно шел спор, в котором не помню теперь уж, кто побеждал. Да это и неважно. Не помню, где они у нас стояли: в доме, в сарае, на веранде? Но они были, были – синие сани моего детства, не знаю, куда отплывшие потом!..

Мама работала в школе. Преподавала в старших классах историю и географию. И хотя по специальности она была географ, историю любила больше. И работу свою любила! Казалось, у нас в семье весь мир делился на ДОМ и ШКОЛУ. В детсад мы не ходили, и поэтому мама часто брала нас с собой. А поскольку она была человеком увлеченным, то школе отдавала половину своей энергии. Другую ее половину она тратила на нас, детей. Мы не ревновали, понимая: так надо.

Когда мы были еще малолетками, мама работала в старой бревенчатой школе. Она называлась «Навлинская средняя школа имени Тамары Степановой №2.». Тамара Степанова – это местная девушка партизанка, погибшая здесь. Она же тетя моего одноклассника – Саши Степанова. Школа №2 считалась школой второго сорта, поэтому «уважающие себя» навлинцы старались отдать своих детей в школу №1 – новое каменное здание. Та школа носила имя Максима Горького. Ну, а наша мама работала в деревянной школе. Люди, как дети: играют в бирюльки – «избушка ледяная, избушка лубяная»… Учителя в нашей школе были ничуть не хуже. Я их всех помню. Хорошие были учителя. Теперь там таких нет. Хотя школа давно переехала в новое здание…

Помню, как частенько в школьном дворе, где всегда было много сирени, мама останавливалась поговорить с одной из учительниц – Валентиной Алексеевной Ларченко. Наверно, они дружили. А говорили, наверно о своем, житейском. Ведь маме тогда было столько же, сколько мне сейчас: немного за сорок. Держа меня, маленькую, за руку, мама живо реагировала: «Подумать только! Ну, что вы скажете!» Я не слушала и не понимала суть их беседы. Зато хорошо помню, как скучно было стоять и ждать, когда же, наконец, мы пойдем домой. И еще одно чувство томило мне душу: стыд. Вдруг, заглядевшись на меня, Валентина Алексеевна начинала расплываться в улыбке, строить какие-то лисьи гримасы (так мне казалось тогда) и протягивала мне конфету.

И тут меня забирал стыд. Ну, во-первых, я очень не любила, когда на меня обращали внимание. Во-вторых, я считала себя взрослой девочкой, и не нужно было со мной заигрывать! Еще мне было стыдно оттого, что, мне казалось, будто Валентина Алексеевна угощает меня из сострадания. Мы жили скромно…

И не взять конфету я не могла. Потому что знала: это невежливо. Я брала эту злополучную конфету, как бука, опустив глаза, что-то промямлив в знак благодарности, и никогда ее не ела. Не нужна мне была чужая сладость! И вообще не нравилась мне эта Валентина Алексеевна!..

Отчего-то я помню себя ребенком только в лете. А ведь были и весна, и зима, и осень… И мы жили в них тоже. Нет, все-таки если честно, какие-то отдельные эпизоды помнятся и из зимы. Как, например, пришла я зимой с мороза и увидела себя в зеркале, висящем на стене. Ярко-голубые глаза на раскрасневшемся лице в обрамлении валяного зеленого башлыка (где только родители откопали это чудо – башлык?). «Сочетание голубого и красного с зеленым выглядит просто ужасно!», – тут же сделала я вывод. Понимать же это заключение следовало так: Господи! Какая я некрасивая!..

Осознание своей некрасивости поселилось во мне с тех пор, превратившись в юные годы в комплекс. Так мне кажется в свои сорок.

Но я отвлеклась. Итак, лето. А это значит, что мы едем к бабушке, бабушке Сене (маминой маме). В альбоме у меня лежит старинное картонное фото: молодая красивая женщина, а на обороте – надпись «Ксения Тищенко – Федору Бойко». Это фото моя молодая бабушка когда-то подарила дедушке. Дедушку я не знаю. Он умер в войну от гангрены. А бабушка навсегда осталась в памяти как что-то доброе, теплое и беззаветно любимое.

К бабушке надо было ехать поездом три часа. События этого мы, дети, ждали, как праздника.

– А в поезде кушать будем? – спрашивали у мамы.

– Будем, – улыбалась она.

– Можно уже собираться? – не терпелось нам.

– Можно…

А что собирать? Нужно срочно было решить, что возьмем с собой, а что оставим дома. Возьмем, конечно, самое-самое… Например, зеленого плюшевого Мишку с янтарными глазками. Мишка старый, облезлый, но не взять его нельзя. Так, вот и Мишка. И он готов ехать. Сидит и ждет. Спустя много лет, приткнувшись к мужнину плечу как-то поздним вьюжным вечером, я отчего-то опять представила себя маленькой и спросила: