Иван Никитчук - Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Ну, что ты, няня, – притворно отбивался от нее Пушкин, – я теперь здесь надолго. Наглядишься еще на меня. Царь меня не очень жалует… Но и я за тобой соскучился, за твоими сказками да поговорками.

– Чем же ты так прогневил царя-батюшку нашего, Александр Сергеевич?

– Дорогая моя мамочка, Родионовна, да кто их, царей, знает. Не будем их вспоминать худым словом, а хорошим тем более. Дай лучше мне молочка испить. Соскучился я по всему деревенскому… Ох, и заживем мы с тобой здесь, Родионовна, на славу, в трудах праведных!..

Пушкин занял одну комнату возле крыльца, с окном во двор. Против его двери – дверь в комнату няни, так что няня в любое время могла без труда занести своему Сашке молочка свежего или творожку, до которых он был очень охоч. Здесь у него и кабинет, и спальня, и столовая, и гостиная.

Комната поэта обставлена была скромно: деревянная кровать, одна ножка которой заменена березовым поленом, простой письменный стол с чернильницей, диван и шкаф с книгами. С первых же дней комната наполнилась исписанными листами, всюду валялись обкусанные кусочки перьев…

Своего буйного сына мнительный, бесхарактерный Сергей Львович не очень любил. Буквально через несколько дней между ними начались дикие сцены, особенно после того, как стало известно, что отец согласился быть надзирателем за сыном.

– Мало того, что царь за мной следит тысячами глаз своих слуг, так еще и родной отец дал согласие доносить на меня… Как вы могли, потомственный дворянин, превратиться в филера, – с негодованием выговаривал он Сергею Львовичу. – У вас нет ни чести, ни совести…

– Бунтовщик, безбожник, либералист, революционер, якобинец, вольнодумец!.. – яростно возражал ему отец. – Видит бог, я желаю тебе добра и только поэтому дал согласие, чтобы твое сумасбродство не довело тебя до Сибири… Я не мог отказать губернатору Адераксу в его просьбе быть ответственным за твою благонадежность, оградить тебя от преступных шагов противу правительства…

– Я не мальчик, и в няньках не нуждаюсь, – яростно возражал ему Пушкин…

Очень скоро ежедневные ссоры осточертели Пушкину. Африканская кровь его деда, «арапа» Ганнибала, взыграла в нем, и он написал псковскому губернатору, В. А. Адеркасу, письмо: «Государь Император соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволить меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего Превосходительства».

Наконец, через три месяца отцу тоже надоела эта бурная жизнь, и он, отказавшись от политического надзора за сыном, со всей семьей уехал в Петербург, оставив этого «сына-выродка» томиться в деревенской глуши…

Первые месяцы своего пребывания в Михайловском Пушкин продолжал жить мыслью об Одессе. Сердечные раны были еще слишком свежи. Он жаловался няне:

– Все, что напоминает море, печалит меня. Шум воды причиняет мне буквально боль. Прекрасное небо заставило бы меня плакать от бешенства. Но слава богу, что небо наше серое, а луна похожа на репу… Мама моя, Родионовна, ты единственная моя отрада в этом заброшенном уголке. Я оживаю, слушая твои патриархальные беседы и сказки…

– Ну, что вы, Александр Сергеевич, – отвечала Арина Родионовна, – бог с вами. Не убивайтесь так, все наладится. Посмотри, у нас своих-то девок полон двор, да вон соседки наши из Тригорского – барышни-красавицы. Выбирай любую…

Пушкин не сразу смог забыть Воронцову. На берегах Сороти, что плавно несла свои воды вблизи барского дома, его преследовали воспоминания о любви, проникшей в его сердце на солнечном берегу Черного моря. Он не мог не написать ей. И она ответила письмом, наполненным любовью и благодарностью, но попросила уничтожить его ради ее спокойствия.

Оторванный от общества, загнанный в глухую деревню, поэт весь отдался творчеству. Он много гулял в парке, полной грудью дышал чистым деревенским воздухом, наполненным запахами цветов, скошенного сена, меда и бог знает еще чего. Иногда уходил на берег Сороти, задумчиво смотрел на ее прозрачные струи. Не отказывал себе в удовольствии искупаться, погружая себя в наполняющую силой прохладу реки.

Днем он почти не бывал дома. А если оставался, то не выходил из комнаты, посвящая время чтению. По ночам он очень часто просыпался, садился за стол и писал. В такое время писалось особенно вдохновенно.

Вечерами он часто засиживался с Ариной Родионовной. Пушкин был очень привязан к своей няне, ухаживал за ней, когда ей нездоровилось. Она рассказывала ему сказки, напевала старинные мелодии и песни. Он тонул в красоте ее настоящего русского народного языка, впитывая в себе его прелесть и музыку. С ее слов он записал несколько десятков народных песен: «Береза белая», «Между гор по каменью», «Мимо дворика батюшкиного», «Уже вечер на дворе»… Записывал он и сказки няни: «Некоторый царь задумал жениться», «Некоторый царь ехал на войну», «Поп поехал искать работника», «Царь Кащей бессмертный»… И вообще, он ладил со своими дворовыми, особенно близки были ему кучер Петр и садовник Архип.

На свои прогулки брал с собой тяжелую железную палку, бросал ее кверху и ловил потом ее на лету или бросал вперед. Дойдя до нее, он ее поднимал и снова бросал вперед…

Пушкин был неприхотлив к одежде. Обычный его костюм состоял из красной рубашки, подпоясанной кушаком, широких штанов и белой шляпы…

Жил отшельником, никого не посещал и никого из соседей не принимал. Однако вскоре сделал исключение для обитателей соседнего имения Тригорское, которое располагалась в трех верстах от Михайловского. Вскоре он стал частым, почти ежедневным гостем тригорских соседей.

Его влекло сюда настоящее женское царство, к которому он всегда был неравнодушен. Молодая энергия страстного сердца поэта требовала выхода в новых чувствах и увлечениях. Мужчин представлял только сын хозяйки – дерптский студент Алексей Вульф, который появлялся в Тригорском лишь во время каникул. Пушкина же привлекали барышни, которых здесь было сколько угодно.