Иван Никитчук - Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Нет! Жанно, мой «Онегин» не идет ни в какое сравнение! – возбужденно крикнул Пушкин. – Только высочайший талант может так писать: ни единого лишнего слова!

И он снова принялся за чтение:

Пушкин, всеми силами сдерживая смех радости, уже заканчивал чтение:

– Еще раз скажу, что мой «Онегин» ни к черту!.. – воскликнул повторно Пушкин. – Вы уж извините, батюшка, за черта… но не могу сдержаться: ведь режет меня прямо ножом Грибоедов… Вот подарок так подарок! Спасибо, Жан-но! Истинное удовольствие. А как тебе, отец Иона? Не очень скоромно?

– Что вы, Александр Сергеевич, ничуть, даже в семинарии можно читать… – вытирая потное лицо, отвечал монах.

– Ты слышал, Пущин? – рассмеялся Пушкин.

– Как не слышать? Слышу…

Отец Иона тяжеленько поднялся из-за стола и стал прощаться:

– Как не хорошо у вас, а мне пора бы и к дому податься… Благодарствую за угощение: и за духовное, и за телесное… Рад был познакомиться с вами, Иван Иванович… Редко к нам такие гости заявляются… Прощайте, даст бог, может, еще когда-нибудь свидимся… И тебе, нянюшка, особое спасибо за угощение… Александр Сергеевич, а с тобой я хочу на минутку отдельно обмолвиться парой слов, – поманил монах поэта в переднюю.

Пушкин вышел следом за монахом.

– Ты не очень серчай на меня, Александр Сергеевич… Знаю, что я для тебя гость не очень желанный, да что делать… Сам знаешь, не по своей воле… Ты не опасайся меня, я тебе никакого вреда не принесу. Понял? Вот и весь мой сказ… Но ты все же остерегайся: все в их силе и власти… Спасибо тебе и прощай, родимый…

Яким помог монаху одеться и кликнул кучера.

– Ну, вот теперь совсем прощай, Сергеевич… Давай, душа моя, расцелуемся по-хорошему, да не забывай меня, приезжай. А ежели какие-нибудь стишки у тебя найдутся, ты уж захвати…

– Обязательно захвачу, – хохотал Пушкин.

Расцеловавшись, поп вышел, сел в сани и покатил к себе в монастырь.

Пушкин вернулся в дом, подумав: «Повезло мне с попом: душа у него есть, и душа добрая… А мог на его месте и подлец какой-нибудь оказаться».

– Ты уж извини, брат, что я стал причиной этого беспокойства… – сказал Пущин, которому теперь стало все понятным.

– Ах, Жанно, стоит ли об этом… За мной все равно присматривают… С монахом мы ладим… Давай не будем говорить об этой ерунде…

Пущин начал торопиться, было поздно…

– На дорожку неплохо было бы чего-нибудь закусить, – сказал он. – У меня есть еще одна бутылка Клико.

– Так что же ты ее прячешь, тащи на стол… Мамочка, – позвал он няню, – брось нам закусочки.

Друзья сели за стол, хлопнула пробка, заискрилось вино… Все кругом уснуло, а они все говорили и говорили… Прощание затянулось…

– Если бы ты знал, Жанно, – говорил горячо Пушкин, – как мне здесь все осточертело… Не знаю, сколько смогу выдержать такую жизнь… Убегу… Я еще в Одессе думал об этом, Лиза Воронцова помогала моему побегу за границу, но ничего не вышло… А теперь я хочу сыграть на моем аневризме…

– Каком аневризме? – удивился Пущин. – И как давно ты им болеешь?

Пушкин рассмеялся:

– Да нет у меня никакого аневризма. Это я придумал для царя, чтобы он отпустил меня за границу лечиться. Ты же видишь, я здесь погибаю…

– Нет, брат, вряд ли ты их надуешь. К тому же царь на тебя по-прежнему очень сердит. Все твои насмешки ему известны. Я и так удивляюсь его терпению. Был бы Павел, давно бы тебе сидеть в остроге или Сибирь коптить. Надеюсь, тебе известна история лейтенанта Акимова?

– Нет, не помню, расскажи…

– Как и ты, Акимов сочинял эпиграммы, но только на Павла, и наклеил ее на стене Исакия… Его прямо на месте, как говорится, преступления и схватили… Постой, сейчас вспомню эпиграмму:

– Ты же помнишь, – продолжал Пущин, – строительство Исакия началось при Екатерине, и строили его из мрамора, а закончили при Павле кирпичной кладкой. Так вот, лейтенанту царь повелел отрезать язык и сослать в Сибирь. А твоя дерзость гораздо острее… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» За такое можно и на эшафот попасть…

– Ссоримся мы с царем… Но было ведь и другое время… Помнишь, он моей «Деревней» восхищался и выражал благоговение, плешивый черт…

– Подумай, стоит ли по пустякам рисковать своей головой… – с грустью в голосе проговорил Пущин. – Но мне, брат, пора…

– Куда ты так торопишься, Жанно?.. Я отдыхаю с тобой душой, друг мой… Вот ты уедешь… и я снова один… один… – у Пушкина на глазах показались слезы.

– Что делать? Я провел у тебя, поверь мне, самые радостные минуты моей жизни… Но надо ехать… Давай выпьем по последнему бокалу, и в путь…

Часы пробили три… Во дворе уже давно позванивала бубенчиками прозябшая тройка. Ямщик тоже озяб, пытаясь согреться, он ходил вокруг саней, размахивая руками, притопывая ногами, нетерпеливо посматривая на освещенное окно.

Друзья поднялись из-за стола.

– Прощай и будь здоров, Француз… И попусту не безумствуй…

Пушкин помог Пущину надеть его медвежью шубу. Они обнялись… Оба от волнения не могли произнести ни слова, вышли на темное крыльцо. У Пушкина в руках горела свечка. Пущин вскочил в сани… Поэт что-то ему кричал на прощанье, но тот уже не слышал… Зазвенели колокольчик с бубенчиками, и сани исчезли в снежном тумане…

– Прощай, друг, Жанно… – смахивая слезу, прошептал Пушкин.

Пушкин, вернувшись в свою комнату, сел за стол, опустив голову на руки.

– Предки мои поставили свои подписи под избранием царем Романова, а что я, кто я и где я… – с горечью пронеслась в его голове неожиданная мысль…

Горела свеча. В ушах все еще звучал голос Пущина. Душа наполнялась грустью и печалью… Пушкин придвинул к себе чистый лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал быстро писать:

Наступила Масленица. Стало чаще пригревать солнышко, которому радовались даже куры, индейки, гуси, бродившие по двору… Ольга, выглянув в окно, увидела кучера Петра. Он держал в поводу уже оседланную лошадь, которая, как и кучер, щурилась от солнца. Лошадь была неказистой, как и рыжее седло на ней, не раз уже чиненное. Но молодого барина это мало волновало…

Дверь на террасе заскрипела, и на крыльце появился Пушкин, готовый к прогулке. В руках у него хлыст и перчатки.