Борис Шуберт - На крейсерах «Смоленск» и «Олег»

Наконец, вышел какой-то мимик, который, моментально переодеваясь за драпировкой и удивительно меняя при этом свою физиономию, делался то Наполеоном I, то покойным королем Гумбертом, то еще какой-нибудь популярной личностью; музыка при этом играла соответствующий гимн. Наконец, господин этот вышел из-за драпировки в образе нашего государя; он был очень удачно загримирован – сходство было поразительное. И весь громадный зал огласился криками неудовольствия и свистками, покрывающими звуки русского гимна. Когда же вслед за этим из-за драпировки вышел император Японии, та же публика проявила дикий восторг, который еще усилился, когда адмирал Того сменил своего государя. Такой же успех имела показанная под конец вечера в кинематографе картина «японский флот на эволюциях», рядом с полным провалом другой – «русская артиллерия на маневрах». Я не мог тогда понять, да признаться, не понимаю и теперь, в чем кроется причина этой ненависти к нам датчан. Мне говорили, что датчане очень боятся Германии с ее гениальным императором во главе, который, рано или поздно, наложит свою железную руку на слабого соседа, и что они уверены, что Россия при этом будет держаться своей политики «laisser faire» (дословно – «дать делать», «не мешать делать» (франц.) – Прим. ред. ) и ее псевдодружба является поэтому ненужным заигрыванием, терпимым лишь из-за родства между Дворами. Но так ли это? Можно ли быть таким наивным, что, смешивая политику с частными отношениями людей друг к другу, видеть вместе с тем своего затаенного врага во всяком близком, не желающем оказать своей помощи, когда мне грозит беда?

4 марта, после полудня, мы покинули Копенгаген и после перехода без всяких приключений, при холодной, ясной погоде, – в полдень 5-го пришли в Либаву.

В предыдущей главе я говорил о том, с каким нетерпением мы рвались на родину, узнав о начале военных действий, и с какими затруднениями нам давался обратный путь, на который «Крейсеру» пришлось потратить целый месяц, тогда как при более благоприятных условиях поход этот мог быть завершен в срок почти вдвое меньший. Но так или иначе – мы дошли до цели, стояли в Либаве и были au courant всех новостей с театра войны. Теперь каждому из нас хотелось поскорее расстаться с «Крейсером», чтобы отправиться на Дальний Восток или быть назначенным на одно из судов, только что начинавшей формироваться 2-й эскадры Тихого океана. Но мы ждали напрасно: все было тихо и покойно в не проснувшейся еще от зимней спячки Либаве и ее порту. Мы отбыли свои смотры и выпускные экзамены ученикам, после чего «Крейсер» втащили в бассейн порта, где он и вмерз, поступив в компанию таких же застывших среди крепкого льда кораблей, стоявших голыми и ободранными у берегов поросшего лесом порта-пустыни. Тяжелая картина!

Вид колоссальных портовых сооружений, разбросанных здесь и там по темному сосновому лесу, все эти грандиозные начинания, требующие еще массы работы, чтобы сделаться действительно полезными и оправдать те страшные затраты, которые на них сделаны, – эти корабли, почему-то заброшенные и разоруженные, когда под боком лежит незамерзающее море, а флот наш и без того беден боевыми единицами, – пустынные мастерские и заводы под снежным убором, и над всем этим серое, гнетущее небо, мороз, а порой и жестокая метель – все это приводило меня в отчаяние. Не ту картину рисовал я себе, возвращаясь в Россию: думалось мне, что под суровым ударом судьбы мы наконец-то стряхнули с себя обычную лень, и вековой покой сменила лихорадочная деятельность. Разочарование это было первым в этом смысле, а потому самым тяжелым и, хотя в течение всей войны их было еще очень и очень много, они влияли потом уже не так и чем дальше, тем меньше, сделав меня под конец совершенно равнодушным к переживаемым ненормальностям.

Мы прожили, таким образом, 18 дней на своем скованном льдами, застывшем в бездействии корабле, потеряв почти всякую надежду на внимание начальства, скучая ужасным образом, ругаясь подчас, что спешили в Россию, которой совсем не нужны. За это время произошло только два более или менее интересных случая; первый из них в свое время наделал немало шума в наших морских кругах. Случилось это на второй или третий день после нашего прихода в Либаву, мы стояли тогда еще в аванпорте. Дело было вечером; заря только что угасла. Я стоял на вахте, ежился от холода и уж подумывал о том, как хорошо будет спуститься вниз – погреться и пообедать, как вдруг сигнальщик мне доложил, что с моря идут какие-то суда. Какие суда? Движение коммерческих судов в этом месяце было донельзя мало, да кроме того, ввиду объявления нашего правительства, что ночью вход в аванпорт воспрещен, все они подгоняли свой приход к дневному времени; наших военных судов ждать было неоткуда – кто же это мог быть? Я взял бинокль и начал разглядывать приближающиеся огни, дав о них знать командиру. Скоро они стали видны очень хорошо: 4–5 маленьких судов шли впереди, за ними следовало какое-то большое. Через некоторое время большое остановилось, сделало сигнал белыми и зелеными вспышками, а маленькие побежали к молу аванпорта.

Действия этих незнакомцев становились подозрительными, так что бывший в это время у нас на корабле помощник командира порта сел на свой катер и отправился доложить о случившемся начальству, а мы, недоумевая, что это значит, под свежим впечатлением Порт-Артурской атаки, зарядили свои 37-мм пушки (единственные скорострельные на судне) и продолжали следить за загадочными гостями. Они между тем совсем близко подошли к молу и прошли вдоль его с наружной стороны два раза, обменялись сигналом с ожидавшим их в море большим судном и затем, присоединившись к нему, все вместе скрылись во мраке.

Через несколько минут с береговых фортов начали светить прожекторами. Светили плохо и неумело: освещали город, аванпорт, нас, – но так и не помогли нам разъяснить, кто были эти ночные посетители. Потом одни говорили, что это были шведы, другие утверждали, что кроме немцев здесь некому и быть. Я не знаю национальности этих непрошенных гостей, да, по-моему, и все равно, кто они были. Важен факт, что никто не воспрепятствовал чужим миноносцам – а что это были миноносцы, не подлежит никакому сомнению – сделать рекогносцировку и продефилировать под носом нашего первоклассного порта, причем, если бы не наши «Крейсер» да «Генерал-адмирал», в ожидании смотра оказавшиеся в аванпорте случайно, то ни одна душа в Либаве и порту так и не знала бы об этом таинственном посещении.

Я не верил в возможность появления японцев в Балтийском море, но если эти миноносцы принадлежали бы не нейтральным шведам или германцам, а японцам действительно, и если бы они не ограничились невинной прогулкой снаружи мола, а полным ходом влетели бы в ворота и, проскочив мимо нас, направились бы в бассейн – что было бы тогда? Положим, мы с «Генерал-адмиралом» открыли бы огонь – но какой бы он имел успех, если принять во внимание быстрый ход миноносцев и нашу неспособность осветить неприятеля боевым фонарем, так как оба крейсера стояли без паров? Какой переполох в мирно дремлющем порту, не располагающем ни одним орудием, могущим открыть огонь, ни одним снарядом под рукой! И если даже допустить, что лед помешал бы миноносцам сделать свое дело здесь, так же успешно, как несколько месяцев тому назад под Порт-Артуром, – какой нравственный удар, сколько возникло бы новых сетований на неслыханную дерзость врага, аханий да оханий и затем разных полумер для предотвращения второго «подобного же» случая! Впрочем, появление под самым носом нашей Балтийской «твердыни» псевдояпонцев и так возымело некоторое действие на администрацию порта, и ею были предприняты меры, забавные по своей наивности.