Валентин Середа - Дорога к музыке. Повесть о детстве и юности

Во время службы в Ленинградской области он познакомился с моей мамой и «увел» ее от родителей, хотя позже как-то помирился с ними.

По службе отца переводили с места на место, поэтому в 21 год мама родила моего брата Виктора в маленьком городке Лодейное поле (в Ленинградской области), а в 23 – меня, уже в Хабаровске. Моя мама не успела приобрести профессию до войны – отец женился на ней – 17-летней, совсем молодой, только что закончившей среднюю школу. Все свои таланты и практические навыки она получила в семье родителей, а пополняла и развивала уже в своей (то есть, нашей). Шила с детства, ручная машинка «Зингер» досталась ей в приданое и впоследствии нередко выручала всю семью.

Мой отец Павел Мефодиевич Середа , я на руках у моей мамы Веры Константиновны Филатовой , старший брат Владилен , сзади – Мария Константиновна Филатова (тётя Маша, младшая сестра мамы)

Ее мать, карелка (моя бабушка), была замужем за русским лоцманом с реки Свирь. Она рано умерла, дед второй раз женился, они с новой женой жили в крепком двухэтажном доме. Такие дома можно и сейчас видеть по всем северным, особенно карельским деревням.

Отец был женат дважды. В свое время его первая жена, черкешенка, ушла от него (вернее, ее от него увели ее родственники), и двоих детей отец позже забрал в свою новую семью. Так у нашей мамы, такой молодой женщины, оказалось четверо детей.

Двое – Владилен и Павел, были старше нас с Виктором. Старший, 16-летний Владилен, в самом начале войны убежал на фронт, и все годы войны от него не было никаких вестей. По его послевоенным рассказам мы узнали, что в начале войны он служил в береговой артиллерии на военно-морской базе полуострова Ханко. Эта служба была очень опасна, тяжела и физически, и психологически.

Как он потом рассказывал, в первые три года бомбардировка и артиллерийский огонь со стороны немцев и финнов по позициям русских моряков были настолько сильными, что состав батареи сменился четырежды, люди гибли на его глазах, при этом он сам не получил ни одной царапины. Это время он вспоминал как сплошной, нескончаемый ужас, постоянное ожидание гибели.

Он вернулся он с войны не сразу после победы, а только в 1947 году – тогда, когда демобилизовались те из его выживших однополчан, которые призывались в 1943 году, когда им исполнилось по 18 лет. После войны он работал мастером на авиационном заводе в Тушино. Умер в 1985 году от рака.

По малолетству я тогда не понимал (и никто мне не рассказывал), где был мой отец, хотя по некоторым намекам и недомолвкам чувствовал, что об этом говорить не следует.

Позже я узнал, что он был в заключении, в лагере: перед войной отца снова по службе перевели на Север, в город Кандалакшу, а в 1940 году арестовали.

Он пробыл в лагере (вернее, в разных лагерях) до 1954 года, когда заключенных, на которых не было заведено настоящих дел (только подозрения), начали освобождать.

Выйдя из заключения и пройдя реабилитацию, он стал искать нас. В 1956 году, когда я учился на II курсе Октябрьского училища, я получил от него письмо, которое, как мне показалось, было написано моим почерком.

Началась переписка. В письмах многого не скажешь, хотелось встретиться лично. Но лишь в 1960 году, после окончания первого курса консерватории, я смог съездить к нему на Дальний Восток. В конце жизни, выйдя на пенсию, он несколько раз приезжал в Москву, подолгу жил зимой у нас и в семьях моих братьев, спасаясь от суровых дальневосточных зим. Он умер в 1978 году, в возрасте 72 лет.

Я на коне, рядом мой папа

Не могу сказать, что у нас с ним сложилось полное понимание. Мои занятия музыкой он считал делом несерьезным, и до конца жизни так и не смог понять, почему я этим увлекся. А я так и не понял причины, по которой он столько лет провел в тюрьме и лагере.

Думаю, что страшную картину тюремной и лагерной жизни он открыл мне далеко не полностью – какие-то вещи, видимо, не смог или не захотел рассказывать, а то, что я узнавал позже, например, из произведений Варлама Шаламова, просто невозможно было вообразить, это не укладывалось в голове.

В Удмуртии нас, эвакуированных, разместили в домах местных жителей, изрядно потеснив их. Запомнилось название деревни – Кожилы (на современной карте я увидел другой вариант названия – Кожило ). Она расположена недалеко от поселка Балезино (по-моему, сейчас это уже город). Деревня Кожилы стояла на берегу реки Чепца .

Живем в избе, в маленьком помещении позади большой русской печи. С местным населением мы почти не общаемся, они смотрят на нас как на обузу, называют «выковыренными» (эвакуированными).

Мама трудится на лесосплаве, таскает багром из воды бревна, сплавляемые по реке. Часто ей приходится входить в осеннюю воду по горло, чтобы дотянуться до бревна. Приходит она поздним вечером, замерзшая, часто промокшая до нитки.

Помню, как она однажды вернулась с лесосплава, а я к ее приходу, подражая взрослым, нарезал картошку кубиками, сложил их в консервную банку, залил водой, посолил и поставил в печь на угли. К ее приходу мой «суп» сварился, я ей его принес, она ела и плакала.

Даже сейчас я вспоминаю тот очень черный и липкий хлеб, с остями, застревающими в зубах, который выдавали эвакуированным. Но и такого хлеба не хватало. Дневная норма составляла отрезанный от буханки ломоть толщиной примерно в два пальца, который мы потом делили на четверых.

Иногда доставали картошку, пекли ее на углях в печке или варили в мундире. Картофельные очистки никогда не выбрасывались, из них извлекался крахмал.

Начиная с ранней весны и вплоть до первого снега мы ели всякую зелень: «барашки» (или «баранчики») – круглые семена какой-то травы, напоминающие по форме баранки, лебеду, крапиву, варили из них суп.

Брат Павел (он на шесть лет старше меня) ходил в школу и помогал учиться шестилетнему Виктору, а заодно обучал и меня. Братья писали на тетрадках, сшитых из газет, между строчками – благо газет было достаточно.

Первые слова я написал на покрытых инеем и льдом оконных стеклах – «протаял» буквы пальцем. Сначала научился писать свое имя справа налево – так же, как видел буквы, сидя с противоположной от братьев стороны стола.

Никаких игрушек, конечно, не было.

К четырем годам я выучился читать достаточно бойко и мог часами заниматься этим интересным делом – читал все, что можно, прежде всего учебники брата и газеты, извлекая из них любые крохи информации об окружающем мире. Братья старались мне в этом помогать, объясняли незнакомые слова и сами тоже попутно разбирались в них, иногда спорили, как надо понимать то или иное слово.