Александр Щербаков - Шелопут и прочее

Ася была обеим девицам ни к чему. Это было ясно с первой минуты. Неприятие это носило отвлеченный характер, потому что никак их не ущемило, на ее место никого из девиц не прочили, просто в аквариуме с ценными породами золотых рыбок появилось существо беспородное и к тому же извлеченное из какого-то дальнего и забытого водоема. Рыбное сравнение пришло к Асе еще вчера, когда в аквариумах в редакции сдохли последние рыбки. С Калей была истерика. Ася бегала за нашатырем. …Асе тоже было жалко рыб, а Калю жалко не было. Ее истерика показалась ей нелепой, театральной…

… – А где Ася? Ушла? Это что, демонстрация?

– Да ну вас! Человек ушел сдать материал на машинку.

– Как она вообще?

– Не понимаю этой манеры тащить в Москву периферию. Зачем? Отвечать на письма?

– Но кто-то должен это делать?

– Она ничего себе, только до ужаса провинциальна…

– Это ругательство?

– Почему? Это почти научная терминология.

– Ну что? Разбежались?..

… – Я их боюсь, – печально сказала Ася. – Я с ними чувствую себя тяжелой, неуклюжей. У меня мозги поворачиваются медленно, как жернова. У меня мало слов. Я мало видела.

– Чего ты не видела? Сахарных сапог на черной платформе?..

– Ну, в смысле тряпок я вообще не заслуживаю уважения. Но вообще эти девчонки очень информированы. Этого у них не отнимешь…»

Но мне повезло. Вокруг меня в «Комсомолке» оказались по-настоящему интеллигентные люди. Никто никому не подпортил жизнь – даже нечаянно.

Еще к нашему отделу был приписан стажер, Боря Васильев. Поскольку остальные его сотрудники были по части исключительно «культуры быта», мне хотелось, чтобы хотя бы он помогал мне обеспечивать газету остроумными фельетонами и выпускать регулярный раздела юмора «Улыбка». Однако трудно было найти личность, менее всего предназначенную для этого дела. Сложность была не в том, что у него отсутствовало чувство юмора, нет, а просто его натура была нежная, ранимая, чуждая реалиям каждодневности. Это трудно было совместить с «сатирическим жанром, высмеивающим – согласно словарю – порочные явления в общественной жизни». Однажды я узнал, что Боря увлекается поэзией. Мне понравились его стихи.

Как лепо сказано!.. Однако меня-то больше занимало, как с умом распорядиться этой кучей древесины в духе тогдашней экономической реформы, затеянной премьер-министром Косыгиным (впрочем, по-быстрому затоптанной генсеком, нашим дорогим Леонидом Ильичом; но «Комсомолка» оставила память по ней на скрижалях моего фельетона «Под страхом разрешения»). Моя душа чиста: я ни разу не намекнул Боре о его неполном соответствии. Он сам, возможно из-за внутреннего дискомфорта, ушел, уже не помню куда, и мы расстались дружески.

Его место занял вчерашний десятиклассник Коля Булгаков. Он был похож на молодого Гоголя, а в творчестве работал под обэриутов. Его миниатюры, порой обаятельные, но зачастую трудноразъяснимые, редко доходили через частокол редакционных барьеров до газеты. Та была уж очень повернута на социальность, ей было не до стилистических изысков на манер Хармса. Но Коля не унывал, полюбил «Улыбку» и многое делал для нее. Вот один пример.

Юношеским нахальством и непосредственностью он обаял Елену Сергеевну Булгакову, и та дала ему «Тайну несгораемого шкафа (Маленький уголовный роман)» – рассказ Михаила Булгакова из «Труда» 1926 года. И тот вышел в нашей «Улыбке» за много лет до перепечатки в журналах и книгах. Я не раз пожалел, что не познакомился через Колю (а он предлагал) с Еленой Сергеевной, лишь однажды поговорил с ней по телефону. Такой уж был захлопотанный…

Лет через семь-восемь после того, в пору моей работы в «Журналисте», я встретился с Николаем в каком-то лабиринте дворов между Тихвинским и Вадковским переулками. Это уже был не мальчик, а муж, хоть и молодой, но при бороде. Он окинул меня, видимо, как и я его, испытующим взором, может быть, что-то про себя решая, а потом хитренько так, но дружелюбно усмехаясь, достал из портфельчика (впрочем, может, это была сумка) небольшую книгу. Это было его сочинение. Называлось оно «Я иду гулять». Книга оказалась стоящая, как я и ожидал. Не потому, что Коля был похож на Гоголя, а из-за давней, как мне казалось, склонности к обэриутству.

А потом прошли не годы – десятки лет. И только в 2012-м узнал, что Булгаков давным-давно – иерей, настоятель храма, член Епархиального отдела по издательской деятельности… В голову пришла совсем несерьезная мысль, что это случилось не без мистического влияния однофамильства Николая с Булгаковым Сергеем Николаевичем, достославным священником, богословом и философом. Прочитав (в Интернете) одну из книг, написанных отцом Николаем в его новом для меня качестве, – «Душа видит свет», о Н. В. Гоголе (!), понял: ее автор – тоже неординарный теолог и любомудр. Самобытный и… увлекательный.

А у меня сохранились две цинкографские клишинки для воспроизведения на газетной полосе рисунка-заставки к «Улыбке», которые мы не оставляли в типографии, а хранили всегда у себя, в отделе. Они до сих пор лежат в фирменном запачканном типографской краской конверте «Комсомолки», а сам этот конверт – в папочке (сейчас такие называют «файлами»), на которой рукою стажера Коли надписано: «Гранки-шманки».

Недавно прочитал в Интернете мемуары Капитолины Кожевниковой, о которой только что вспоминал. Один из ее очерков начинается так: «Еще на журфаке Уральского университета робко закралась мечта – работать в «Комсомольской правде».

А я уже рассказывал в других публикациях, как и у меня в том же месте, в УрГУ, только лет на десять позднее зародилась ровно такая же мысль-идея, беспочвенная, но, тем не менее, захватившая воображение. Побудили ее встреча нас, студентов, с приехавшим в Свердловск корреспондентом Василием Песковым и очерк Аркадия Сахнина «Эхо войны». Преподаватели-умницы вывесили в коридоре рядом с кафедрой печати страницу «Комсомолки» с этим, не побоюсь слова, шедевром русской очеркистики.

Это было скрупулезное, по минутам выверенное расследование того, как спустя 15 лет после освобождения от немецких захватчиков город Энск (на самом деле это был Курск) едва не взлетел на воздух. Отступая, немцы оставили там миллион снарядов и 15 тысяч авиационных бомб, обнаруженных спустя двенадцать лет после победы. Случись взрыв, не только от города, но и от его окрестностей не осталось бы и следа.

Увлекательный рассказ Сахнина о саперах, об их физически тяжкой и одновременно виртуозной работе без права на ошибку читался неотрывно. Название очерка вошло в сознание русскоязычных не просто удачной метафорой, а внятным каждому понятием. Сколько было похожих случаев. Все они без изъятия после той публикации назывались «эхом войны».