Владимир Рунов - Дом хрустальный на горе…

– Как же вы в школе-то работаете? – молодой столичный преподаватель, обутый в модные итальянские туфли, заглянул в личное дело непривычно взрослого для ВГИКа абитуриента, к тому же в потёртой гимнастёрке, добавил: – Тем более директором…

Мурат (четвёртый слева во втором ряду) с одноклассниками. В центре – учителя Ч. Кобле и К. Ахеджак. 1977 г.

Мурат с одноклассниками. 1985 г.

И тут Шукшин, что называется, взорвался:

– А что ты знаешь о сельской школе?!

Потом эти шукшинские эмоциональные «взрывы» познает вся страна из его книг и фильмов. Тогда же это было столь непривычно, тем более для элитарных стен, что даже уставший от абитуриентского потока и не очень здоровый в тот день Михаил Ромм, молчавший доселе, вдруг напрягся, почуяв что-то совсем иное, чрезвычайно искреннее для вгиковской экзаменационной атмосферы, где хорошо одетые и модно причёсанные молодые люди поставленными голосами старались поразить приёмную комиссию эрудицией.

Шукшин, понимая, что терять ему нечего, и перейдя на привычное «ты», решил высказаться до конца, прежде всего, чтобы этот столичный «хлыщ» понял, что есть какая-то другая жизнь – без хрустящих пончиков и марокканских апельсинов в нижнем буфете, растворимого кофе в фарфоровых чашечках под болгарские сигареты, с неподъёмными вялеными пимами на ногах, без сверкающего фаянса туалетных комнат. Жизнь под волчий вой в нескончаемых таёжных снегах…

– И что ты знаешь о том, кто таков директор школы в деревне Сростки? – яростно гремел совсем уж необычный абитуриент. – Нет, ты помолчи, ты послушай хоть однажды, как выглядит подлинная, а не ваша киношная сельская школа… Это когда надо встать затемно – в ту пору ты ещё сладко спишь под китайским верблюжьим одеялом, которые чтобы добыть в наших местах, надобно сдать в сельпо тонну кедровых шишек. Да через сугробы по морозу градусов в тридцать добрести до старой избы, где эта школа находится, да разгрести выпавший за ночь снег, да запрячь старую клячу и привезти дров, да натопить печь, да пойти встретить учеников, и так, чтобы ни один в метровых сугробах не потерялся. А ты когда-нибудь выпрашивал в районо тетради, буквари, мел, учебники?.. Ну понятно, не просил! А к завтраку не грел самовар, сахар и хлеб не делил, чтобы девчонки и пацаны почувствовали хоть немного заботу и сытость…

Мурат с одноклассником Анзауром Хизетлъ. 10 класс. 1978 г.

Шукшин говорил всё это с такой выразительностью, что на следующий день Ромм написал ходатайство на имя ректора, в котором сообщал, что несмотря на неудовлетворительные итоги формальных экзаменов, он берёт этого абитуриента к себе на курс под личную ответственность. Ректор почти не сопротивлялся, поскольку великие мастера тогдашнего ВГИКа (а Ромм был куда уж более велик – пять Сталинских премий, из них четыре первой степени) имели право брать кого пожелают. Таков был незыблемый авторитет! Заметьте: не блат, распространённый во все времена, а авторитет!

Я упомянул Шукшина совсем не случайно, поскольку в учительской семье Ахеджаков он всегда присутствовал на библиотечной полке, почитался и как кинодеятель, но особенно – как писатель, очень точно отразивший причинность одарённости и широты души деревенского жителя.

Мурат с Володей Караевым. 1988 г.

Заметьте: где Сибирь, а где Кубань, а как много общего! Чем тогда объяснить, что все руководители края последних тридцати лет – это исключительно выпускники сельских школ? Я перечислю: Василий Николаевич Дьяконов – станица Платнировская Кореновского района, Николай Дмитриевич Егоров – станица Зассовская Лабинского района, Евгений Михайлович Харитонов – станица Михайловская Курганинского района, Николай Игнатович Кондратенко – станица Пластуновская Динского района, Александр Николаевич Ткачёв – станица Выселки.

Разные по характеру, возрасту, политической ориентации, деловой энергии, они, тем не менее, про школу свою родную всегда говорили и говорят с удивительной теплотой и искренностью. Более того, в их ближайшем окружении немало людей, прошедших через сельскую школу и тоже крепко стоящих на земле. Они хорошо знают, где находятся и чего стоят животворящие источники, прежде всего – крестьянский труд, и какова цена основы основ любой жизни – хлеба насущного, да не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Достаточно назвать широко известных в крае Джамбулата Хатуова, Галину Золину, Николая Долуду и, конечно же, Мурата Ахеджака, который одним из первых вошёл в команду губернатора Александра Николаевича Ткачёва.

Я позволил себе это отступление от основной сюжетной линии, чтобы ещё раз подчеркнуть очевидные кадровые закономерности, которые, конечно, формируются, прежде всего, по деловым признакам, но так уж получается, что точность попадания в таком тонком деле чаще всего выпадает на людей, которые с малых лет были рядом с ней, землёй нашей, заботницей.

Мурат теплел и душой, и лицом, когда вспоминал о своей аульской школе, причём всегда с такой улыбкой, что лицо любого собеседника начинало светлеть и от собственных воспоминаний.

– Знаешь, – говорил он, – школа в моём сердце всегда как праздник, как некое пронзённое солнцем сияющее облако, сквозь которое я шагал десять беззаботных лет, и все десять – в окружении самых близких людей, друзей моих школьных…

Да и позже, будучи уже одним из руководящих персон Кубани, переступая порог родной школы, он тотчас превращался в того весёлого, вихрастого мальчишку, для которого всякий школьный день – это новое открытие на входе в волшебную страну под названием «Будущее».

Родной аул для Мурата был целым миром. Тополиный лес отделял околицу от Кубани, а между ними тянулась старая дамба, защищавшая когда-то село от весенних наводнений. К началу его детства дамба уже потеряла свою актуальность, и поэтому детвора приспособила её под зимнюю горку, которая в воскресные дни оглушительно звенела ребячьими полными восторга голосами. Смех, визг, радостные вопли неодолимо стояли в морозном воздухе. На чём только не мчалась вниз отчаянная ребятня – на санках, досках, фанерных листах, кто-то ездил даже в старом бабушкином корыте. Дозваться, даже к обеду, Мурата было невозможно. Только к вечеру он возвращался домой во главе шумной ватаги. Распахнутое пальтишко, мокрая от пота ушанка, сияющие глаза и широкая белозубая улыбка на горящей от румянца мордуленции. Сердиться на него было абсолютно невозможно, особенно когда, скинув в прихожей шубейку, он обессиленно падал на стул и говорил с тяжёлым выдохом: