Алиса Пермякова - Серебряная Роза. Сборник рассказов

– В том, что каждому человеку соответствует его животное… Только вот животных мало подобрали…

– Почему же мало? Зато разноплановые… – попытался показать что он «в теме» Костюня.

– Фигня! – безапелляционно отмахнулся Владик, – вот, на Елизавету посмотри! Ну, чистой воды гусыня! Глаза вылупленные, волосы сальные, водоотталкивающие, а гогочет когда…

Костюня посмотрел на Елизавету и признал, что да, чистой воды гусыня.

– А вот, – не унимался Владик, – Ахмед! Ворон! И не из-за «клюва»! Ты только посмотри, как он смотрит… Его взгляд, умудренный вековыми знаниями горских прадедов, сканирует всех и каждого на предмет чего-то, чем можно поживиться! И что попадет в его когти, то уже никто больше никогда не увидит.

Костюня не удержался и посмотрел на Ахмеда. Высокий жилистый горец и правда буравил что-то своими цепкими глазами из-под тени широких «брежневских» бровей, что придавало его взгляду еще большее коварство. Проследив за его взглядом, Костюня наткнулся на декольте Дашеньки. Знатное декольте. Не меньше третьего размера над хрупкой талией, стянутой тонким декоративным пояском.

Видимо, Владик сделал то же самое, ибо смачно причмокнув, выдал:

– Да-а-а-ашенька… Но остерегайся, мой друг, она – богомолиха! Поддайся ее чарам, и пути назад не будет. Загипнотизированный ее формами и поведением, ты не очнешься даже тогда, когда в пылу страсти она оторвет тебе голову и начнет пожирать заживо.

Дашенька, почувствовав взгляд Костюни, лучезарно ему улыбнулась, явив миру и конкретно Костюне ряд ровных, белоснежных и острых (а в их остроте Костюня отныне не сомневался) зубов.

– Хорошо еще, Эвелины нет! – продолжал Владик, – настоящая львица… смотрел у Дроздова в программе? Красавица, подтянутая, грациозная, и в стойку встает, а как только лев к ней подойдет – сразу когтями по морде! А Илья у нас медведь-шатун. Как даст лапой так ты под стол и укатишься, и хорошо, если все кости целыми останутся!

– Зачем же лапой-то?! – в ужасе пролепетал Костюня.

– А потому что разбудили раньше положенного. На работу-то нам к половине девятого, не всякий бодро вскочит… Продолжаем-с… – Владика понесло, – Марья Борисовна – филин: затаится и во тьме ночи склюет. Игорь Николаевич – коршун: бросит на камни. Инга… Инга – она у нас крокодил! Под воду утащит и разлагайся там… Ануфрий – дикобраз, причем генетически модифицированный, потому как иголками стрелять научился. Хозяйственник – кабан, Катерина – пантера, Наталья – мурена… во! Еще же морские жители есть! Виктор – осел-людоед (тоже генетически модифицированный)! Олеся – гюрза, Димка – гепард, Витька – крыса. Елена – кобыла, Инна, ее подружка, увы, корова. Маша – волчица, Вилена просто-таки… гадюка!

– Владь, а Владь, – дрожащим голосом прошептал Костюня, – а к-кто ж-же тогда я?

– Ты? – покровительственно нахмурился Владик, – ты воробей! То тут почирикал, то там поклевал, сам ничего еще не добился, никому не нужен, зато вот съесть тебя все не прочь. Видал, у нас же почти все хищники!

Костюня затравленно осмотрелся. Около окна шипела на окрысившегося Витьку Олеся, Маша плотоядно облизывала сочные кроваво-красные губки, Ахмед что-то каркал на ушко Елизавете. Елизавета, распушив перышки, заливисто гоготала. Илья, злобно и тяжело дыша, нависал, вращая красными глазами, над Ануфрием, который, в свою очередь, сопел часто и так и норовил Илью уколоть. Игорь Николаевич парил над этим всем зверинцем, хладнокровно выискивая новую жертву. И все, абсолютно все, то и дело бросали хищные взгляда на бедного Костюню, плотоядно жмуря голодные глаза, проверяя языками остроту клыков, демонстрируя великолепную (особенно у женской части офисных джунглей) остроту когтей. Только Владик сохранял видимость дружелюбия.

– В-влади-и-ик!!! – взмолился Костюня, моля Бога, чтобы хоть здесь ему повезло, – а кто же тогда ты???

– Мысль светлая… – задумался Владик, покровительственно улыбнувшись Костюне, от чего у последнего сразу потеплело на душе, – я, наверное, гордый, высоко парящий орел! Хотя нет, у меня нос красивее… Значит, я старый мудрый волк… который молодой, но мудрый как стар…

В этот момент мимо прогарцевала Елена, звонко цокая копытами и выразительно покачивая крупом.

– Вот оно! Я Жеребец! Благородный жеребец! Бывай, цыпа! – просиял Владик, иноходью засеменив за Еленой, начиная пристраиваться к ее выразительному крупу. Владик остался один, наедине с джунглями, беззащитным и одиноким. Еще неоперившимся и не умеющим летать. Можно было бы деться под крылышко Елизавете, но где гарантия, что и она его не ущипнет…

– Костюня, ты не поможешь? – мелодично прервал его размышления чей-то голосок. Костюня поднял глаза и, отшатнувшись, свалился со стула. Перед ним стояла богомолиха собственной персоной. За какие-то мгновения перед глазами Костюни пронеслись все основные эпизоды их вероятного будущего с момента «ты такой сильный, не проводишь меня до дому» до акта поедания его живьем. Издав совсем не воробьиный крик, Костюня вылетел из чужеродного офиса и смог отдышаться только в метро. Здесь много народу. Здесь в открытую никто нападать не осмелится…

– А ну шевелись, мать твою, встал тут на пути! – командно прорычал кто-то, снабдив приказ увесистым пинком для придания ему убедительности.

– ААААААААААААААААААААААААААААААА! – зачирикал Костюня и полетел от греха подальше вниз. Жизнь воробьев слишком опасна, чтоб еще и нарываться.

Эх, друг… именно друг, и никакой не хозяин! Сколько мы с тобой пережили – всего и не вспомнишь! Только с котом себя и познаешь, ни с какой собакою такого не получится. Для них ты именно хозяин, а вот для нас, котов, друг!

Помнишь, когда ты меня подобрал? Я тогда мелкий совсем был, месяцев шесть, вряд ли больше. Меня с моста сбросили, а ты как раз под мостом прятался от папы. Ты, кажется, его хрустальную пепельницу разбил, или вазу. Знатная ваза-то была, мне Васька рыжий рассказал, что этажом выше живет. Или, все-таки пепельница? Кажется, твой папа с ней часто на балкон выходил. Ты как увидел, что меня кинули, так сразу и прыгнул в воду. Повезло мне, что прежние хозяева (именно хозяева, никакие не друзья) даже платка на меня пожалели, даже коробки. Ты тогда кинулся в воду прямо в одежде, я помню. Только майку снял – в ней ты меня домой нес. Я помню, что все вокруг рекой пахло, а майка тобой. Ты самую малость не успел доплыть тогда. Так я и потерял свою первую жизнь. Зато оставшиеся восемь стали безраздельно твоими.

А помнишь когда у тебя газ убежал? Летом на даче. Я, как сейчас помню, прихожу, а ты лежишь и в ус не дуешь. К тебе тогда друзья приезжали. Друзья уехали, а ты спать лег. Я тебя и так будил, и так. Чего только не перепробовал. А сколько я тебе на ухо орал? Да после тех двух полетов через всю комнату, в которые ты меня отправил, любой другой гордо развернулся бы и ушел! Но я нет, ты ведь мне друг… А как ты ругался, когда я на тебя все книжки с полки опрокинул? Но я не обижаюсь. Я б тоже спросонья на твоем месте удивился – с чего бы это ты, друг, по полкам ползать начал: то ли тараканом себя возомнил, то ли человека-паука пересмотрел. А вот как бы ты на моем месте объяснил, что газ утекает? Хорошо еще, что когда я кашлять стал, ты решил, что меня вырвет и пнул меня на улицу. А потом все само собой решилось, ты пошел покурить, а со свежего воздуха и сам утечку унюхал. И зачем вам людям нос, если он такой слабый? Я, пока тебя будил, так надышался, что, наверное, тогда свою третью жизнь и потерял.