Нелли Гореславская - Михалковы и Кончаловские. Гнездо элиты

Еще более известным в русской истории, хотя и менее знатным, был род жены Сергея Владимировича – Натальи Петровны Кончаловской, внучки великого русского художника Василия Ивановича Сурикова и дочери известного живописца Петра Петровича Кончаловского.

Знаменитый предок режиссеров Михалковых Василий Иванович Суриков был родом из казаков Суриковых, которые пришли в Сибирь с Дона вместе с Ермаком. После того как Ермак утонул в Иртыше, казаки пошли вверх по Енисею и основали в 1622 году Красноярские остроги, как назывались в то время поселения, укрепленные частоколом. Тогда и упоминается впервые имя Суриковых. Хотя первые точные указания о Суриковых относятся уже ко временам Петра Великого.

По словам Максимилиана Волошина, написавшего прекрасную книгу о великом русском художнике, «…в течение всего XVIII века Суриковы остаются простыми казаками и только в первой половине XIX века доходят до офицерских чинов – между ними появляются сотники, хорунжие, а один из них – Александр Степанович – становится полковым атаманом Енисейского казачьего полка, преобразованного в 1822 году из Енисейской и Красноярской дружин, существовавших в течение двухсот лет, со времен Ермака». Дед Василия Ивановича Сурикова, Александр Степанович, был первым полковым атаманом Енисейского полка. Суриков гордился своим происхождением и писал об этом: «Со всех сторон я природный казак… Мое казачество более, чем 200-летнее».

Отец Василия Ивановича – Иван Васильевич был сотником и умер молодым (в 1859 г.). Он был очень музыкален, обладал прекрасным голосом, и губернатор Енисейской губернии его возил всюду с собой как певца. Волошин приводит воспоминания самого Василия Ивановича о детстве: «В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый, – рассказывал он. – И край-то у нас какой. Енисей течет на пять тысяч верст в длину, а шириною против Красноярска – верста. Берега у него глинистые, розово-красные. И имя отсюда – Красноярск. Про нас говорят: «Краснояры сердцем яры». Сибирь западная плоская, а за Енисеем у нас горы начинаются, к югу – тайга, а к северу – холмы. Горы у нас целиком из драгоценных камней: порфир и яшма, а на Енисее острова Татышев и Атаманский. Этот по деду назвали. И кладбище над Енисеем с могилой дедовой, красивую ему купец могилу сделал.

А за Енисеем над горой станица Торгошинская… Первое, что у меня в памяти осталось, – это наши поездки зимой в Торгошинскую станицу. Сани высокие, мать, как через Енисей едем, не позволяла выглядывать, и все-таки через край и посмотришь: глыбы ледяные столбами кругом стоймя стоят, точно долмены. Енисей на себе сильно лед ломает, друг на дружку их громоздит. Пока по льду едешь, то сани так с бугра на бугор так и кидает. А станут ровно идти – значит на берег выехали. Вот на том берегу я в первый раз видел, как «городок» брали. Мы от Торгошиных ехали. Толпа была. Городок снежный. И конь черный прямо мимо меня проскочил, помню. Это, верно, он-то у меня в картине и остался…

Мать моя из Торгошиных была. Торгошины были торговыми казаками, но торговлей не занимались: чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска… Мать моя удивительная была. У нее художественность в определениях была: посмотрит на человека и одним словом определит. Рисовать она не умела. Но раз нужно было казацкую шапку старую объяснить, так она неуверенно карандашом нарисовала: я сейчас же ее увидал».

Прасковья Федоровна, как вспоминают современники, действительно была незаурядным человеком – сильная, смелая, проницательная. Она мастерски вышивала цветами и травами по своим рисункам, тонко чувствовала цвет, разбиралась в полутонах.

Первые уроки рисования Суриков получил у школьного учителя Н. В. Гребнева, который занимался с талантливым мальчиком отдельно. По окончании школы в 1868 г. юноша отправился в Петербург. Первая попытка поступить в Академию художеств была неудачной: провал на рисунке с гипса. Однако Суриков не пал духом, не растерялся. Он поступил в Рисовальную школу при Обществе поощрения художников, отучился в ней три месяца, осенью успешно сдал экзамен и был принят в Академию. Учился блестяще. Особенно увлекался составлением композиций, за что товарищи прозвали его «композитором».

После окончания Академии Суриков получил очень выгодный заказ на выполнение четырех росписей на тему истории Вселенских соборов для строящегося тогда в Москве храма Христа Спасителя. Эта работа давала художнику материальную независимость, к которой он всегда стремился.

Переезд в Москву сыграл в творческой судьбе художника решающую роль. Но перед тем, в 1878 году, Суриков женился на Елизавете Августовне Шарэ. Ее отец, француз Август Шарэ, уже много лет жил в Петербурге. Он приехал сюда из Парижа и открыл небольшое предприятие. У него была лучшая в Петербурге бумага, которую он выписывал из Англии, Голландии, Дании, и все богатые петербуржцы заказывали почтовую бумагу с вензелями только у Шарэ. Еще в Париже Август Шарэ встретил русскую девушку из семьи декабриста Свистунова, эмигрировавшей во Францию. Он так влюбился, что даже переменил католичество на православие, чтобы жениться на ней, а потом переехал с семьей в Россию. Сын и четыре дочери Шарэ родились и выросли в Петербурге, но прекрасно знали французский язык. Девушки одевались как парижанки, но при этом были скромны и обладали хорошими манерами. Молодой художник покорил предпринимателя-француза тем, что нисколько не интересовался приданым невесты. А приданого, собственно, и не было. В доме росли четыре дочери, поэтому, кроме прекрасного воспитания да сундука с платьями, отец ничего и не мог им дать. Но у Василия Ивановича и в мыслях не было думать о состоянии. Он глубоко презирал тех, кто женился на деньгах, и был уверен, что сам сумеет обеспечить свою семью. Женившись на любимой и любящей его девушке, он и так был абсолютно счастлив.

Счастливая семейная жизнь и относительная материальная обеспеченность позволили художнику «начать свое» – обратиться к образам русской истории. «Приехавши в Москву, попал в центр русской народной жизни, сразу стал на свой путь», – вспоминал он впоследствии.

По свидетельству самого Сурикова: «Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное. Прежде всего, почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге. Было в Москве что-то гораздо больше напоминавшее мне Красноярск, особенно зимой. Идешь, бывало, в сумерках по улице, свернешь в переулок, и вдруг что-то совсем знакомое, такое же, как и там, в Сибири. И, как забытые сны, стали все больше и больше вставать в памяти картины того, что видел и в детстве, а затем и в юности, стали припоминаться типы, костюмы, и потянуло ко всему этому, как к чему-то родному и несказанно дорогому.