Федор Шаляпин - Маска и душа

— Дде-шево уст-трицы стоятъ здѣсь, Ффе-доръ Ивв-ановичъ. У ннасъ не подступишься! А ужъ что замѣчательно, Федоръ Ивановичъ, тт-акъ это ссс-ыръ, Фффе-доръ Ивв-ановичъ, ррок-форъ. Каждое утро съ кофеемъ съѣдаю чч-етверть фунта…

Я съ болышимъ огорченiемъ узналъ о смерти этого талантливаго человѣка. Умеръ онъ въ одиночествѣ оть разрыва сердца въ Петербургѣ… Миръ праху твоему, мой чудесный соратникъ!

Много замѣчательныхъ и талантливыхъ людей мнѣ судьба послала на моемъ артистическомъ пути. Къ первымъ и трогательнымъ воспоминанiямъ о юной дружбѣ моихъ московскихъ дней относится встрѣча съ Сергѣемъ Рахманиновымъ. Она произошла въ мой первый сезонъ у Мамонтова. Пришелъ въ театръ еще совсѣмъ молодой человѣкъ. Меня познакомили съ нимъ. Сказали, что это музыкантъ, только что окончившей консерваторiю. За конкурсное соиненiе — оперу «Алеко» по Пушкину — получилъ золотую медаль. Будетъ дирижировать у Мамонтова оперой «Самсонъ и Далила». Все это мнѣ очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили къ Тѣстову растегаи кушать, говорить о театрѣ, музыкѣ и всякой всячинѣ.

Потомъ я вдругъ сталъ его видѣть рѣже. Этотъ глубокiй человѣкъ съ напряженной духовной жизнью переживалъ какой то духовный кризисъ. Пересталъ показываться на людяхъ. Писалъ музыку и рвалъ, неудовлетворенный. Къ счастью, Рахманиновъ силой воли скоро преодолѣлъ юношескiй кризисъ, изъ «гамлетовскаго» перiода вышелъ окрѣпшимъ для новой работы, написалъ много симфоническихъ поэмъ, романсовъ, фортепiанныхъ вещей и проч. Замѣчательный пiанистъ, Рахманиновъ въ то же время одинъ изъ немногихъ чудесныхъ дирижеровъ, которыхъ я въ жизни встрѣчалъ. Съ Рахманиновымъ за дирижерскимъ пультомъ, пѣвецъ можетъ быть совершенно спокоенъ. Духъ произведения будетъ проявленъ имъ съ тонкимъ совершенствомъ, а если нужны задержанiе или пауза, то будетъ это iота въ iоту… Когда Рахманиновъ сидитъ за фортепiано и аккомпанируетъ, то приходится говорить: «не я пою, а мы поемъ». Какъ композиторъ, Рахманиновъ воплощенiе простоты, ясности и искренности. Сидитъ въ своемъ кресле и въ угоду соглядатаямъ не двинется ни влѣво, ни вправо. Когда ему нужно почесать правое ухо, онъ это дѣлаетъ правой рукой, а не лѣвой черезъ всю спину. За это иные «новаторы» его не одобряли.

Видъ у Рахманинова — сухой, хмурый, даже суровый. А какой дѣтской доброты этотъ человѣкъ, какой любитель смѣха. Когда ѣду къ нему въ гости, всегда приготовляю анекдотъ или разсказъ — люблю посмешить этого моего стараго друга.

Съ Рахманиновымъ у меня связано не совсѣмъ заурядное воспоминанiе о посѣщенiи Льва Николаевича Толстого.

Было это 9-го января 1900 года въ Москвѣ. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домѣ въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лѣстницѣ мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсѣмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрѣтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья — Михаилъ, Андрей и Сергѣй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнѣ. Я очень волновался. Подумать только, мнѣ предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человѣку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видѣлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чѣмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры — отецъ и сынъ — были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидѣлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило — по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнѣ не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ — высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вѣроятно, вслѣдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!.. Я это замѣтилъ, несмотря на то, что необычайно оробѣлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болѣе оробѣлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнѣ руку и о чѣмъ то меня спросилъ, вродѣ того, давно ли я служу въ театрѣ, я — такой молодой мальчикъ… Я отвѣчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрѣ отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…

Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смѣлѣе меня; но тоже волновался, и руки имѣлъ холодныя. Онъ говорилъ мнѣ шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ — руки у меня совсѣмъ ледяныя». И, дѣйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пѣть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:

— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?

Попросили и меня спѣть. Помню, запѣлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнѣ аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:

— Какая музыка нужнѣе людямъ — музыка ученая, или народная?

Меня просили спѣть еще. Я спѣлъ еще нѣсколько вещей и, между прочимъ, пѣсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидѣлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обѣ руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замѣтилъ, что онъ съ интересомъ слѣдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послѣднiя слова разстръливаемаго солдата:

«Дай Богъ домой вамъ вернуться» — Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двѣ слезы. Мнѣ неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пѣнiе вызвало въ Львѣ Николаевичѣ это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрѣломъ человѣка.

Когда я кончилъ пѣть, присутствующiе мнѣ апплодировали и говорили мнѣ разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.

Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнѣ:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душѣ, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.

— Что же, — спросилъ я — понравилось Льву Николаевичу, какъ я пѣлъ «Стараго Капрала?»

Софья Андреевна пожала мнѣ руку:

— Я увѣрена — очень.

Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича — мои сверстники и прiятели — увлекли меня въ соседнюю комнату: