Федор Шаляпин - Маска и душа

— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебѣ будетъ скучно. Поѣдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ — такъ споемъ!..

Не знаю, было ли бы мнѣ «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно — правда. Мнѣ было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумѣю какъ слѣдуетъ отвѣтить. А цыганкѣ смогу отвѣтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распѣвалъ «Перстенекъ золотой».

Стыдновато и обидно мнѣ теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамѣченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замѣчаетъ Лувра. По молодости лѣтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнѣе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрѣть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видѣлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.

Какъ сонъ вспоминаю я теперь всѣ мои встрѣчи съ замѣчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.

— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, — говоритъ Рѣпинъ.

— 3ачѣмъ? — смущаюсь я.

— Иначе не могу себѣ васъ представить. Вотъ вы лежите на софѣ въ халатѣ. Жалко, что нѣтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.

При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукѣ, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрѣлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чѣмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дѣло, конечно, не въ деревѣ этого чубука, а въ духовной полнотѣ того настроенiя, которое онъ создавалъ…

Объ искусствѣ Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнѣ возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…

Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внѣшнiй обликъ противорѣчитъ ихъ дѣйствительной натурѣ.

Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человѣка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнѣ направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замѣчание. Цѣлые дни проводили мы на водѣ, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнѣйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливѣе и какая хитрѣе… Сѣровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмѣивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сѣровъ оставилъ послѣ себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохѣ, пожалуй, больше, чѣмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ — почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдѣ теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкѣ въ Москвѣ? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществѣ Сѣрова! Часто послѣ работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвѣ и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнѣ, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дѣлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнѣ погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединѣ храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свѣчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смѣшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидѣли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человѣкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свѣчку и страшно увлекался зрѣлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдѣ Сѣровъ жилъ, — разговляться.

Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрѣть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видѣлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадѣ пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:

я почти всегда думаю о Левитанѣ. Это онъ ходитъ въ лѣсу и слушаетъ свирѣли звукъ унылый и простой. Это онъ — пѣвецъ любви, пѣвецъ печали. Это онъ увидѣлъ какую-нибудь церковку, увидѣлъ какую-нибудь тропинку въ лѣсу, одинокое деревцо, изгибъ рѣки, монастырскую стѣну, — но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нѣтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкѣ, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…