Елена Юрова - О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера

Лена Юрова, 1945

Лет через пятьдесят эта фотография и чудом сохранившаяся кофточка были извлечены на свет божий в качестве материала для будущей книги Саши Васильева, который собирался писать об истории советской моды. Заодно была рассказана и история с фотографией. К моему большому изумлению, Саша немедленно все объяснил: «Ваша мама была совершенно права, – сказал он. – Посмотрите, ведь на фотографии обезьянка видна в зеркальном отображении. Значит, при печати пленка была поставлена не той стороной. А поскольку у всех людей лица немного асимметричны, ваше зеркальное отображение получилось, действительно, непохожим».

В нашем семейном архиве хранится немецкая открытка с фотографией Греты Гарбо. С ней связана необычная история, которую придется начать издалека.

Окончив институт иностранных языков им. Гер-цена в Ленинграде, мама переехала в Москву и в 1931 году начала свою педагогическую деятельность в МЭИ, где и проработала 42 года с кратким перерывом на эвакуацию.

В это время маме было всего 22 года, и студенты, особенно рабфаковцы, были зачастую значительно старше ее. Наверное, многие из них проявляли интерес к молоденькой преподавательнице.

Однако наибольшую настойчивость проявил Сережа Юров, успевший к тому времени окончить ФЗУ (фабрично-заводское училище) и поступить в МЭИ. Получить рабочую специальность было в то время необходимо все по той же причине: детей служащих в вузы не принимали так же, как и потомков прочих паразитических классов. Студент Юров на всю жизнь запомнил тот день, когда, зайдя на кафедру иностранных языков, увидел сидящую в непринужденной позе тоненькую элегантную даму в зеленом берете на пышных вьющихся волосах. Она что-то рассказывала, а все окружающие ловили каждое ее слово.

Сергей Гаврилович Юров, 1932

Вера Матвеевна Миримова, 1930

Первые студенты, 1931

Родители поженились в 1937 году, в 1939-м появилась на свет я, а папа защитил с отличием диплом и начал работать во Всесоюзном электротехническом институте (ВЭИ). Все студенческие годы папа увлекался альпинизмом и достиг в этом виде спорта вполне серьезных результатов. Но в 1939-м или следующем году во время очередного восхождения он упал в глубокую расщелину и едва не потерял ногу. Ко времени начала войны он передвигался только с палкой, но и это ему стоило большого труда. Поэтому научный сотрудник Юров вместе со своим институтом отправился в эвакуацию в Свердловск, где занялся разработкой прожекторов для нужд фронта. Это время подробно описано в его дневниках, которые папа вел с 1942 по 1948 год.

Папины дневники 1942–1948 годов изданы отдельной книжкой «Дневники С. Г. Юрова» (М.: Кругъ, 2010).

В Свердловске папа жил в лаборатории, где и работал, а мы с мамой и бабушкой были оставлены в Красноуфимске, поскольку в Свердловске найти жилье было совершенно невозможно. Первый год жизни в эвакуации был очень тяжелым: хозяйка всячески нас третировала как московских бездельников и нахлебников. Пропитание было чрезвычайно скудное, дров не было. На следующий год счастье нам улыбнулось, и в Красноуфимск был эвакуирован Харьковский механико-машиностроительный институт. У них отсутствовал заведующий кафедрой иностранных языков, и в 1942 году мама наконец обрела работу. Отношения с хозяйкой сразу потеплели, а когда к Новому году институт выделил маме живого поросенка, стали самыми сердечными. Несмотря на заметное улучшение нашего благосостояния, в начале 1943 года я тяжело заболела. В Красноуфимске, кроме военного госпиталя, практически никакой медицины не было, и детский врач, случайно там оказавшийся, посоветовал везти меня в Москву. К тому времени в Москву уже вернулся мой дед, который и оформил вызов мне и бабушке. В то время возвращение в столицу без вызова строго каралось. Вскоре в Москву переехал вместе с ВЭИ и папа. А маму еще несколько месяцев не отпускали с работы, поскольку ее институт не мог покинуть Красноуфимск до освобождения Харькова.

Лена Юрова. Красноуфимск, 1942

От пребывания в Красноуфимске никаких «сувениров», естественно, не осталось, кроме моей детской фотографии 1942 года.

В конце войны и сразу после ее окончания наступило время законных и не совсем законных репараций. Из Германии государство вывозило оборудование целых заводов, архивы, культурные ценности, а советские граждане просто везли кто что мог взять в нищий, разоренный советской властью и войной Советский Союз.

В 1945–1946 годах я еще в школу не ходила. У меня была единственная подружка Ирочка Бурзи. Наши бабушки водили нас вместе гулять, и мы по очереди ходили друг к другу в гости. Ирочка хотела стать балериной, а я астрономом, хотя и на балерину тоже иногда соглашалась. Кукол у нас практически не было, играли с довоенным пупсом и котом Микешкой. Но вот однажды из Германии вернулся Ирочкин папа, который работал там переводчиком. При нас начали распаковывать его многочисленные чемоданы. В каждом чемодане было что-то невероятно прекрасное. Я запомнила чемодан с чулками и еще один с искусственными цветами. Но самым восхитительным были, конечно, детские книжки и игрушки. Нам особенно полюбилась книжка-раскладушка, в которой кудрявая пухленькая девочка играла со своими куклами: она стирала белье, готовила, вызывала к ним доктора. Наши игры были очень далеки от этого идеала, но само его существование «меняло жизнь к лучшему». К какому-то празднику родители Ирочки тоже подарили мне немецкую куклу. У нее были закрывающиеся глаза, кудрявые черные волосы, за беленькими зубками вдвигающийся розовый язычок, а при покачивании она говорила «мама». На ней было надето великолепное атласное платье, а на голове незабываемый салатный чепчик с оборкой. Его я время от времени примеряла и на кота, что он терпел совершенно безропотно.

Еще одно соприкосновение с западной культурой произошло уже в школе. Когда я училась в третьем классе, у нас появилась новая девочка – хорошенькая Таня Белоусова. Ее отец тоже работал переводчиком в наших оккупационных войсках в Австрии, и они только что оттуда вернулись. Весь класс с восхищением разглядывал толстенькие тетради в плотных розовых обложках и пухлые ластики, которые действительно стирали, а не рвали бумагу. Жили Белоусовы в Зарядье в каком-то доходном доме, построенном для бедноты, в двух узких и мрачных комнатах. Там мы с Таней извлекали вечерние туалеты ее мамы, наряжались в шелковые и бархатные платья, расшитые блестками, и воображали себя неземными красавицами.