Юрий Зобнин - Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния

– Вы все как машины. Вами командуют начальники, а вы слушаетесь.

– Да ведь мы же солдаты. У нас дисциплина. Мы же не можем иначе.

– Все равно вы машины.

Я подшучивала:

– А вам, наверное, хочется, чтоб у них был Совет солдатских депутатов с лозунгом «Бей офицерье!».

– Все равно они машины.

Ее сбить не так-то было легко».

По всей вероятности, эти «немцы» и подкармливали Мережковских в очень трудную для них весну 1941 года, когда собранные по «юбилейной подписке» 7 тысяч франков подошли к концу, и они же помогли летом бедствующим старикам, выселенным за неуплату из «El Recret» в меблированные комнаты, оставить наконец Биарриц и перебраться в сентябре в Париж. Это, разумеется, повлияло на личное отношение Мережковского к оккупантам, что и было отмечено мемуаристами, которые общались с писателем в последний, «парижский» месяц его жизни. На востоке в это время уже вовсю шла война между Германией и СССР, и любая симпатия к немцам воспринималась патриотически настроенными «русскими парижанами» в штыки. «Мережковский полетел на нюрнбергский свет с пылом юной бабочки, – возмущался, вспоминая последние встречи в парижской квартире на rue Colonel Bonnet, бывший посетитель «литературных воскресений» и участник заседаний кружка «Зеленая лампа» писатель В. С. Яновский. – Идея кристально чиста и давно продумана: в России восторжествовал режим дьявола, предсказанный Гоголем и Достоевским… Гитлер борется с коммунизмом. Кто поражает дракона, должен быть архангелом или, по меньшей мере, ангелом. Марксизм – антихрист, антимарксизм – антиантихрист, quod erat demonstrandum! ‹…› К этому времени большинство из нас перестало бывать у Мережковских».

Таким образом, никакой речи о нападении Германии на СССР по парижскому радио Мережковский не произносил(да и не мог бы произнести – в июне-августе 1941 года он был в Биаррице, а для такого выступления тогда требовалось личное присутствие выступающего в радиостудии). [43]Все конфликты Мережковского с «левыми» эмигрантами-антифашистами заключались в нескольких домашних спорах «о большевиках и Гитлере» после возвращения «поправевшего» писателя из Биаррица. Мережковский, вероятно, позволял себе вновь поднимать «довоенный» вопрос о необходимости «крестового похода» против «Царства Антихриста». В условиях осени 1941 года подобные беседы многими из его визитеров были (справедливо!) расценены как проявление политической безответственности и существенно повредили репутации престарелого писателя, однако ни о каком «общественном бойкоте» Мережковского, разумеется, говорить не приходится.

Впрочем, долго «конфликтовать» с эмигрантами Мережковский не мог – после возвращения из Биаррица жить ему оставалось менее трех месяцев.

В Париже оказалось возможным еще «спасти квартиру». Однако на продукты денег не хватает – они живут впроголодь, «позорно» страдая и от нехватки папирос. Но более всего Мережковский боится наступления холодов – памятуя о кошмарной зиме в Биаррице: уголь им тоже «не по карману». Каждый день они выходят гулять, ибо, по мнению Мережковского, «гулянье – свет, а негулянье – тьма», но он от слабости так виснет на руке жены, что у Гиппиус после каждой прогулки отнимается предплечье.

Все эти месяцы он упорно работает над «Маленькой Терезой».

В последний вечер, 6 декабря, вернувшись с прогулки, они спорят, как всегда, «о России и свободе». Ужинать он не захотел, пошел укладываться спать, даже не выкурив традиционную вечернюю папиросу («папиросу надежды», как он говорил). Перед сном Гиппиус заходит к нему в комнату пожелать спокойной ночи. Он вдруг говорит, как будто продолжая завершенный давеча разговор:

– Я, как Блок… «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Ты этого не понимаешь. Но это – ничего…

На следующее утро, в девять часов, Гиппиус будит приходящая француженка-домработница:

– Venez vite, monsieur est malade! [44]

Мережковский сидел в гостиной в соломенном кресле перед потухшим камином. Он был без сознания, едва можно было уловить дыхание. Доктор, вызванный по телефону консьержки, пришел через 15 минут и констатировал кровоизлияние в мозг. Еще через полчаса, не приходя в сознание, Мережковский умер.

На столе остались последние строки, написанные его рукой: «… Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7). Кутается в темную куколку жалкий червяк, чтобы вылететь из нее ослепительно белой, как солнце, воскресшею бабочкой».

22 июня 1941 года, узнав о нападении фашистской Германии на СССР, митрополит Сергий (Страгородский) сразу после Божественной литургии, которую он служил в московском Богоявленском соборе, обратился к православным верующим с воззванием, мгновенно разошедшимся по всем уголкам СССР:

«Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени перед неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостностью Родины, кровными заветами любви к своему Отечеству, – писал Сергий. – Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божьей помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую враждебную силу. ‹…› Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины».

Надежды (небезосновательные) фашистов на антисоветскую или хотя бы нейтральную позицию Московского патриархата рухнули уже в первый день агрессии. Православные же по городам и весям вновь собранной к 1941 году имперской территории – как свободные, так и заключенные, как священнослужители, так и миряне – приободрились и откликнулись на зов Сергия.

А было православных много – ибо перепись, проведенная в СССР в 1937 году, сразу же вслед за «пятилеткой безбожия», дала странные результаты: две трети сельского и треть городского населения назвали себя верующими. И ведь нужно еще учитывать оригинальный исторический контекст, в котором та перепись проводилась: далеко не каждый селянин и тем более не каждый горожанин так уж откровенничал, отвечая на параграф об отношении к религии, включенный в опросный лист. Разумеется, результаты переписи сразу же засекретили, но легче от этого главным «переписчикам», конечно, не стало.

Получалось: гора родила мышь. Все мерзости, все чудовищные кощунства, творимые четверть века над беззащитной русской Церковью, – все оказалось напрасно. Все оскверненные, опустошенные раки, из которых напоказ вытаскивались святые мощи, все разрушенные древние храмы и изуродованные бесценные иконы, все перепоганенные и загубленные души тысяч и тысяч доморощенных «гонителей», все десятки тысяч убиенных священников, монахов и монахинь, все сотни тысяч безвинных мирян-страстотерпцев, – всё-всё это море крови, грязи и слез было пролито безо всякого ощутимого прока. Никакого «красного безбожия» в России не получилось.