Александр Хинштейн - Ельцин. Кремль. История болезни

Он по-прежнему требовал от людей того же, что делал сам. И если бы в молодости довелось ему заниматься не волейболом, а альпинизмом: будьте уверены, все начальники вынуждены были бы лазать по горам с альпенштоками, благо Уральский хребет под боком.

Это касалось всего: спорта, досуга, работы. Врач Свердловской спецбольницы Калерия Шадрина, отвечавшая за здоровье Ельцина и его семьи, вспоминает такой эпизод:

«Как-то лечила ему второй палец на правой ноге – периодическое воспаление сустава, а он и говорит: “Завтра в пять утра я должен быть в Талице на утренней дойке”. – “Да как же вы с такой ногой-то? – говорю. – Это же в три ночи выезжать надо, а вам бы хорошо отлежаться. Неужели заместители съездить не могут?” – “Ты не понимаешь, – говорит. – Я вот приеду, а там коровы стоят недоенные, вымя у них в г.., а доярки пьяные. Я им всем там разгон устрою, и месяц в этот район мне можно не заглядывать. А заместители только зря съездят”».

Не удивительно, что среди пациентов Шадриной регулярно появлялись партработники и прочие чиновники с приступами стенокардии и инфарктами – последствиями перенесенных ельцинских «разгонов».

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Общеизвестно, что русский царь Иван Грозный обладал тяжелым характером, был капризен, отличался злопамятностью и мстительностью. Периодически у него случались страшные приступы ярости. Во время одного из таких приступов 9 ноября 1582 года в Александровской слободе, загородной резиденции, царь случайно убил своего сына Ивана Ивановича, попав посохом с железным наконечником ему в висок.

В лице Ельцина свердловчане увидели исконно любимый народом образ сильной руки: сурового, но справедливого. Таким остались в истории Петр Первый, Иван Грозный, отчасти Сталин. Масштабы, конечно, разные, а суть одна.

Борис Николаевич всячески поддерживал этот миф. Он постоянно выдумывал новые приемы, какие-то нетрадиционные ходы.

Об одном из них позже поведал его телохранитель Александр Коржаков:

«Как-то во время встречи на стройке он меня спрашивает:

– Александр, какие у вас часы?

Я показал.

– О, эти не подходят, нужны какие-нибудь поинтересней.

Я подхожу к коллеге из группы сопровождения и интересуюсь:

– У тебя какие часы?

– “Сейко”. А что?

Поясняю ему:

– Снимай, шеф просит.

Он отдал. И шеф тут же подарил эти часы какому-то строителю. У Ельцина, оказывается, манера была – дарить часы. Она сохранилась со свердловских времен. Жест этот предполагал исторический смысл: первый секретарь поощрял “своими” часами отличившихся тружеников почти так же, как командарм своих солдат – за боевые заслуги в Великую Отечественную. Я этот фокус с часами запомнил и потом специально носил в кармане запасной комплект. Часы же брал казенные, в горкоме».

В этом нехитром приеме – весь Ельцин. С одной стороны, вроде эмоциональный, искренний жест: не грамоту ведь дарит, не набивший оскомину вымпел; снимает часы – с собственной руки. Но с другой – все заранее продумано, просчитано, и даже комплект казенных хронометров всегда у помощника в кармане.

И ведь верили! Эдуард Россель, даже став уже свердловским губернатором, искренне продолжал считать, что золотые часы, которые Ельцин принародно застегнул у него на запястье, были передаренным подарком Брежнева. (Молодой строитель Россель пустил новый металлургический комбинат в точно указанный Ельциным срок – 19 декабря, в день рождения дорогого Леонида Ильича.)

Нечто подобное рассказывал мне один из свердловских функционеров, пожелавший остаться неизвестным.

В Свердловске остро не хватало колхозных рынков. Жители одного из городских районов много писали в обком, требовали свежих овощей и фруктов. В результате решение о строительстве рынка было принято, но когда к Ельцину пришли подписывать бумаги, он отложил их в сторону: «Пока не время».

А через несколько месяцев, приехав на встречу с жителями этого района, принялся расспрашивать: «Какие проблемы? Чем помочь?»

Граждане, понятно, начинают опять талдычить о строительстве рынка. Ельцин внимательно их выслушал и прямо на месте, «идя навстречу пожеланиям трудящихся», чуть ли не на коленке подписывает решение о строительстве. Еще и подчиненным досталось – «за нечуткое отношение к просьбам населения».

(Как похоже это на будущие его эффектные акции, типа подписанного на броне БТРа указа о прекращении чеченской войны.)

Даже из пары этих нехитрых примеров отчетливо видно, что за хваленой ельцинской экспрессивностью, импульсивной его непредсказуемостью скрывался на деле тонкий расчет. Все это – не более чем хорошо срежиссированный образ; весьма талантливый, надо заметить, ибо в те времена политтехнологов не было еще и в помине и до всего Ельцину приходилось доходить самому.

Известный академик Леонид Абалкин рассказывал мне, как увидел впервые Ельцина на идеологическом совещании году в 1984-м. Свердловский секретарь впечатлил всех присутствующих своей статью, манерами, зычным голосом. Он выступал не как другие, по шаблону, а говорил эмоционально, рублеными отточенными фразами.

«Рядом со мной сидел помощник Щербицкого – первого секретаря ЦК Украины. Как сейчас помню, он нагнулся и говорит: "Надо же, какие секретари обкомов теперь пошли. Нам бы на Украину хоть одного такого. Вернусь – сразу же расскажу Щербицкому"».

Впрочем, для успешной карьеры нестандартности и яркости совсем и не требовалось. Для ЦК и престарелого Политбюро народная любовь значения никакого не имела. Критерии отбора – если представить, что Ельцин хотел выделиться, продвинуться наверх – заключались совсем в другом: в преданности, послушании, предсказуемости. Десятки партийных бонз на всех необъятных просторах страны жили припеваючи, не терзали себя и подчиненных, а в массы спускались лишь для того, чтобы зачитать доклад и сорвать ДПАПО (было в советской печати такое стенографическое сокращение: «долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию»).

Думаю, в этом и заключается феномен Ельцина. Ему постоянно нужно было брать новые высоты.

Высшее удовлетворение для него – победа над самим собой. Ельцин сознательно ищет самые трудные участки, лезет напролом, ставит всевозможные эксперименты.

Так было и в детстве, и в юности, когда, отправляясь в поход, он специально выбирал маршруты потруднее, а потом выводил заплутавших и оголодавших спутников из тайги. Когда за год осваивал он двенадцать рабочих специальностей, залезал в разгар бури на башенный кран и отгонял перед носом мчавшегося поезда застрявшую на переезде машину с бетоном. [1]

Может быть, сам того не подозревая, он все время боролся с собственным комплексом неполноценности, намертво вбитым в него отцовским ремнем. Потому-то все свои подвиги Борис Николаевич неизменно совершает на публике. Подобно мифическому Антею, черпавшему свои силы из земли, Ельцин заряжается энергией от зрителей. Без них – он просто недвижим.