Михаил Левидов - Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях

Худая рука в широком рукаве черной шелковой сутаны протянулась к серебряному звонку. Чисто и одиноко прозвучал звонок в этом пустом и обширном доме.

В дверях показалась домоправительница.

– Дорогая Энн, пригласите нотариуса и моих друзей – в качестве свидетелей – Джо Уайна, Джо Рошфорта и Уильяма Дэнкина… Я буду подписывать мое завещание…

И в улыбке – ни боли, ни гнева, ни иронии. Только простое, мужественное спокойствие.

Дождь за окном прекратился. Выглянуло весеннее солнце, яростно вторглось в комнату и залило ее безжалостным, неукротимым светом.

Семнадцатый век догорал. Характерное столетие! Век, зиявший чудовищными противоречиями, век, насыщенный хаотическими сочетаниями…

И во всем этом – единый и важный смысл. Семнадцатый сеял – восемнадцатый собрал урожай.

Кровь и пламя Тридцатилетней войны; могучий напор Запорожской Сечи, громившей польское панство; гниение и медленное умирание империи испанских Филиппов; буйный рост голландских штатов; бешеная сумятица французской Фронды; восстание неаполитанских ремесленников и рыбаков; эшафот, где слетела голова первого английского Карла; пустырь, где второй Карл сжигал прах Кромвеля; палуба голландского корабля, привезшего в английское приморское местечко Торбэй хитроумного Вильгельма – нового английского короля, посаженного на трон стакнувшимися лондонскими купцами и сельскими сквайрами; утренний прием у четырнадцатого из Людовиков, названного льстецами король-Солнце, хотя был он всего лишь король кольберовских мануфактур; утлое суденышко, уносившее квакера Уильяма Панна в безбрежные водные дали, за которыми скрывалась «обетованная земля» без королей и дворян; двор пльзенского замка, где был убит заговорщиками последний европейский кондотьер – граф Валленштейн; просторные залы амстердамской биржи и узкие проулки роттердамских доков; «Дикое Поле» Украины и Рыночная площадь Парижа – все это были детали и штрихи звучавшего единым смыслом исторического процесса, ибо всюду и везде – на полях сражений и в лабиринтах городов, в банкирских домах и сектантских молельнях, в ткацких мастерских и дворцовых залах, в крестьянских лачугах и в последних феодальных замках, – везде и всюду шел упорный засев стойких семян.

Кто же был сеятель? Все эти великие, необозримые людские массы, активные люди века, безымянная, но могучая толпа, где бок о бок, плечом к плечу стояли амстердамский матрос и неаполитанский рыбак, запорожский казак и английский фермер-индепендент, предприимчивый купец-гугенот и жизнерадостный лионский мануфактурист, шведский рыцарь в войсках Густава-Адольфа и искатель приключений в армии Тилли – люди активной, воинствующей жизни. А рядом с ними люди активной, воинствующей мысли – век ими богат. Вот стоят они бок о бок – великаны духа: благородный мыслитель Паскаль, элегантный скептик Ларошфуко, отец новой науки Галилей и художник нового класса Мольер; Декарт, рыцарь единственной достоверности – сомнения, и Спиноза – поэт бесстрашного разума; тут же могучая английская поросль: Джон Локк, мастер анализа, прозванный «апостолом ереси», великий механик-систематик и пессимист Томас Гоббс, ослепший силач, почти пророк в своих прозрениях Джон Мильтон, спокойный и мудрый Исаак Ньютон…

Был весь семнадцатый век одним и грандиозным полем засева. И бросались в землю семена новой психологии и морали, новой идеологии и этики; семена того комплекса понятий, и идей, навыков и обычаев, каковым был вскормлен молодой, воинствующий капиталистический дух.

А важнейшей составной частью этого нового комплекса понятий и идей – и в жизни и в мысли – были бунт и восстание против всего накопленного и завещанного длинным и мрачным десятком средних веков, против авторитета и догмы, легенды и предания – и в жизни и в мысли.

Люди творческой мысли сознательно взрывали авторитеты и догмы. А великая, безымянная, многомиллионная толпа, бушевавшая в невиданной доселе активности своей по городам и равнинам Европы? Ее бессознательное, но великолепное народное творчество было также взрывающим творчеством. В классовых столкновениях небывалой до той поры силы, в характерной этой смене династических войн религиозными, религиозных – национальными и национальных – гражданскими, в этих наиболее резких формах активности безымянных масс точно так же взрывался-размалывался – распылялся насиженный, косный, инертный быт. А вместе с взорванными устоями быта в мусорный ящик истории сбрасывалась целостная система идеологических навыков и привычных верований безымянного европейца: самая жизнь его становилась активным взрывчатым веществом, бродильным ферментом в реторте века. И одну и ту же историей заданную задачу решали английский йомен или ткач в войсках круглоголовых, усомнившийся в божественном помазании короля Карла, и французский философ, усомнившийся во всем, кроме сомнения; наемник в войсках Валленштейна, прошедший с огнем и мечом всю Европу и увидевший «войну всех против всех», и английский государствовед, отчеканивший в своем «Левиафане» эту могучую формулу.

В бумагах Спинозы после смерти был найден рисунок, сделанный рукой философа, – изображал рисунок героя и вождя неаполитанской революции, изумительного рыбака Томазо Аньело. Это не случай, а черта века: одну и ту же задачу выполняли неграмотный рыбак и образованнейший мыслитель.

Расчистка поля – уничтожение догм и авторитетов. Но во имя какой же цели? Для создания новой жизни на земле, для того чтоб мог жить новый человек свободно и счастливо. Так полагали, так верили не только политики и философы, но в меру ясности сознания своего и неаполитанский рыбак, и английский крестьянин. Но в эти расчеты и думы внесла история жесткий корректив, сказав: во имя создания капиталистической жизни, капиталистического человека, не нового, но лишь порабощенного по-новому…

Увидеть одну сторону этого великого исторического процесса, как не сумел увидеть ее ни один из современников, увидеть, как разрывает человек все путы и одежды прежних догм, помогать процессу всей могучей силой своей и понять: нет, не освобожден человек, – расчистить поле для нового посева, но не иметь для посева семян, отказаться от этих семян – такова была трагическая участь великого гуманиста – память его будет вечна в освобожденном человечестве – Джонатана Свифта…