Михаил Левидов - Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях

Означает ли это полное примирение с обществом, признание, что все кругом нормально, что цель жизни в том, чтоб найти нормальное место под солнцем и греться в норму?

Конечно, нет. Не прекращается объявленная война, нет примирения. Но в корне изменится тактика боя: от фронтальной атаки к партизанским набегам. Есть молчаливое признание – но только то, что впредь до общего совершенствования человеческого рода сталкивается человек с необходимостью борьбы с частным злом и несправедливостями. В ножны тяжелый, разящий меч «Сказки бочки», вооружимся хотя бы скромной метлой. Займемся конкретными делами конкретных людей, в конкретной политической обстановке. Не оптом, а в розницу, не целиком, а по мелочам – таков отныне лозунг пятнадцатилетнего периода жизни Свифта, окончившегося – как же иначе? – трагическим крахом. А «Сказку бочки» помянем иронической эпитафией; не знает Свифт, как блистательно она воскреснет через двадцать с лишним лет, в новом и сильнейшем качестве…

Но это в будущем. А теперь пытается стать бывший отшельник Мур-Парка, ныне скромный ларакорский священник, реальным политиком своего дня. Автор «Сказки бочки» отходит в тень, и на сцене – автор политического памфлета «Раздоры».

Едва успев устроиться в Ларакоре и прожив там несколько месяцев, Свифт снова в Дублине. Без особого труда он получает от дублинского университета звание доктора богословия, открывающее путь для занятия самых высоких должностей в церкви. А в начале 1701 года он появляется в Лондоне. И вскоре на улицах Лондона продается памфлет, длинно озаглавленный в духе эпохи: «О раздорах и конфликтах между аристократией и общинами в Афинах и Риме и о последствиях, причиненных этим обоим государствам». Памфлет написан Свифтом, но был опубликован анонимно.

«Раздоры» считаются наименее свифтовским произведением. Это так, если судить лишь по внешности.

Спокойные, академические рассуждения, нет и намека на эмоциональную страстность парадоксальной фантазии, не слышно голоса мрачной иронии, словно угас неистовый дар мистификации и потух слепящий фейерверк могучей выдумки. Не нужно все это; нужно лишь, чтоб памфлет был прочитан – и немедленно: он касается актуальной злобы дня.

Прозрачная ясность мышления, конкретность и сила аргументации, простота и выразительность языка, даже смелость и глубина некоторых силлогизмов памфлета – все эти качества могли встретиться и у других публицистов эпохи – Сомерса, Тренчарда, Дефо…

Сюжетный ход памфлета – модернизация античной истории, изображение в беглом, тенденциозном историческом очерке политических конфликтов Афин и Рима – судеб и конфликтов современной ему Англии – применялся часто в политической публицистике начала века.

Да и самый вывод, мораль памфлета: благоденствие нации может быть достигнуто лишь при условии баланса, то есть равновесия между основными политическими центрами государства – короля, аристократии и палаты общин, – это было ходячей политической моралью дня. Трудно тут найти специфически свифтовское, а тем более если вспомнить девятую главу «Сказки бочки».

Но эмоция гуманизма – она является подтекстом памфлета – гнев по отношению ко всему, что унижает звание человека, взвешивание политической морали на весах гуманистической этики, антигоббсовская, антимакиавеллистическая установка, доминирующая на страницах «Раздоров», – вот оно, свифтовское. И этого не найти у Сомерса и Бернета, Дефо и Тренчарда.

Современникам Свифта, интересовавшимся лишь злободневной стороной памфлета, не удалось бы это понять.

Но не удалось понять и многочисленным биографам и комментаторам, то есть тем из них, кто, находясь в плену предвзятой концепции, увидел в этом памфлете лишь то, что заранее хотел видеть.

Возникают, однако, некоторые недоумения.

Защита лорда Сомерса, впоследствии барона Сомерса Эвелхэмского, занимающего ныне важнейший государственный пост лорда-хранителя печати и лорда-канцлера и обвиненного в 1700 году палатой общин в проступках, идущих во вред государству, – что общего это имеет с гуманизмом? Защита Чарльза Монтегью лорда Галифакса, канцлера казначейства, обвиненного одновременно с Сомерсом в тех же поступках, – что общего это имеет с гуманизмом? Защита Эдуарда Рессела герцога Орфордского, обвиненного одновременно с первыми двумя, – что общего это имеет с гуманизмом? и неужели может Свифт со всей серьезностью и искренностью сравнивать Сомерса с Аристидом, Монтегью с Периклом, Рессела с Фемистоклом? И не правы ли те, кто уже в момент опубликования памфлета считал, что анонимный автор хочет сделать политическую карьеру, защищая вождей могучей партии вигов; не правы ли те из биографов Свифта, кто уже с полным знанием дела и учетом всех обстоятельств формулировал соблазнительное утверждение (Теккерей), что этой брошюрой Свифт попросту предложил свое перо на службу партии, уподобляясь, по словам Теккерея, средневековому брави? Вот видит Теккерей своим взглядом художника образ безвестного священника, снедаемого жгучим честолюбием, с лихорадочным нетерпением ожидающего в своей ларакорской дыре момента, когда он – нищий, одинокий, жадный, беспринципный – бросится в битву за власть – богатство – славу, битву, в которой может он выиграть все, потерять – ничего!

Защитить эту гипотезу слишком легко, так легко, что не нужно и защищать: такой внешне убедительной, очевидной она кажется… Но как опровергать ее? Одним лишь методом: внимательно читая памфлет о «Раздорах» с учетом политической ситуации эпохи.

Что же знал Свифт о политической ситуации в момент его выступления на сцену? И что видел он за внешними ее очертаниями?

Нелепо было бы приписывать ему наш взгляд на переворот 1688 года, подведший итог бурным классовым схваткам середины века, знаменовавший приход к власти «дельцов из кругов крупных землевладельцев и капиталистов».

Но доктор богословия, ларакорский священник, выдающийся политический мыслитель Джонатан Свифт, умевший, как никто из современников, видеть основное и главное через покровы внешнего и случайного, мог он интуитивно догадываться о моральном смысле событий своей эпохи? Мог он догадываться – и догадывался, есть тому прямые доказательства, – что эти двенадцать лет (1688–1700) – годы дележа добычи между основными группировками, пришедшими к власти. Обильна была эта добыча: конфискованные в Ирландии и Шотландии земли приверженцев Стюартов – ликвидированной наконец династии; плоды значительно возросшей внешней торговли: ризвикский мир, так укрепивший международное положение Англии, открыл широкий доступ английской мануфактуре на континент; прибыли предприятий, работавших на войну; доходы со столь усилившегося кредитования государства банкирами Сити – все это входит в добычу.