Юрий Тола-Талюк - Опыт присутствия

Нового Завета, не как исторического документа, а как руководства к действию. При всем моем скептицизме, который был следствием осторожного подхода к социальным, экономическим и прочим теориям, я считал, что свое размежевание с атеизмом необходимо закрепить ритуалом, объединяющим нас с верованиями и традициями народа, к которому мы принадлежим. Я решил принять крещение, которое будет не формальным обрядом, а осмысленным погружением в христианство. В это время мой друг по лагерю иеромонах Варсонофий, (Боря Хайбулин), служил в Муроме, в отдаленной от города церкви на погосте. Я помню, как добирался туда, через огромные квадраты созданные "великим

Сталинским планом озеленения природы". Это были густые полосы ярко-зеленых деревьев, отделяющих желтые пространства созревающей пшеницы. В тени нетронутого Муромского леса стояла великолепная церковь, обнесенная металлической оградой, внутри которой прятались кресты и надгробные плиты. Под уходящим высоко-высоко куполом храма я был единственным совершающим обряд крещения. Для меня приготовили купель. Когда я вышел из нее и перекрестился, оказалось, что я сделал это не совсем правильно – слева направо, по католически, а не по православному – справа налево. Варсонофий пошутил, что во мне видимо, сработала польская кровь, вспомнив свои католические корни.

Он провожал меня до Муромского причала, и снова мы шли по холмистой местности, расчерченной огромными зелеными квадратами с желто-зелеными лоскутьями полянок, на которых росли пшеница, горох и кукуруза. Я не мог сказать тогда, что испытываю чувства неофита.

Работа, которая происходила во мне, не прекратилась. Я продолжал двигаться к новым знаниям и открытиям. Это было лето 1970 года и мне недавно исполнилось 33.

Но шло параллельно и какое-то затемнение. Суета свойственная специфике цеха сборки, проникла в мою душу и как-то затормозила сознание. Человеческие контакты, обряды, связанные с трудовым общением, дни рождения, премии, случайные и надуманные предлоги, предписывали определенную программу поведения. Работать приходилось, действительно, очень много. Работа изматывала, и пьяные встряски казались вполне уместными и освежающими мероприятиями. Я избегал, да и не особенно был принят в компаниях заводской элиты, но среднее звено и рабочие относились с уважением. С моей стороны требовалась взаимность, как и в любой нормальной формуле человеческого общения. Все это, вместе взятое, и вносило смятение в жизнь, в общем-то, непохожую на жизнь тех людей, с которыми приходилось общаться. Философия, психология, политическая экономия – присутствовали в сознании и времени, но как бы вращались по кругу в одной плоскости. Я продолжал быть автоматическим оппонентом государства и власти, но этот протест приобретал бытовой оттенок.

"Жизнь засасывает", – говорил я иногда сам себе, ничего не меняя в ползущей инерции. Так же буднично складывались и семейные отношения.

Нас с Ниной устраивал установившийся семейный конформизм, в котором мое состоявшееся возвращение, в сущности, не было до конца полным, но так легче было прятать взаимные упреки и обиды. Вика училась и уже не требовала пристального родительского внимания, тем более часть его взяла на себя бабушка и дед. И все же я ощущал движение деградации, а это только подхлестывало на какие-то действия, где не надо ни о чем думать, и опять возникало сожаление, и опять за ним следовал похожий день. Во мне шевелилось желание уйти от такого быта и заползало тяжелое ощущение, что так и будит продолжаться, – вот он этот день, проштампованный в недели, месяцы, годы. Движение в сторону – нарушит молчаливое признание проблем, которые в такой форме устраивают семью, нарушит сложившееся хрупкое равновесие.

Но мы уже вписаны в книгу жизни. Понимание этого иногда приходит слишком поздно, или вообще не приходит. Мы можем бежать, можем обманывать себя, говоря, что не слышим барабанов судьбы, но судьба не спрашивает нашего разрешения. Мы пробуждаемся и начинаем вести себя так, словно делаем все по собственному желанию. Так произошло и со мной, когда на этой самой сумасшедшей сборке, я встретил Катю.

Ей было 19, мне 34. Ее ответное эхо напомнило, что я не один на этой планете, и не являюсь пасынком на празднике жизни. Как она решилась стать моей женой – не знаю. Но этот выбор состоялся и мы никогда не пожалели о нем.

Любовь моя! Храни тебя Господь.

Ты словно свет в дороге нашей странной.

И что во мне больной открылось раной

Ты исцелишь, как собственная плоть.

Любовь моя, прости меня за все,

За жизнь мою и нрав непостоянный.

Кто голос мой отвергнет покаянный

Пускай твоим прощением спасет.

Любовь моя, благодарю тебя

За то, что ты в судьбе моей явилась.

И мне Господь послал такую милость

Когда любимым можно быть – любя.

Стихи я напишу потом, когда у нас уже будет взрослая дочь и еще маленький сыночек, но в стихах отражается и то, что должно было произойти с нами и то, что произошло. Решимость, вначале вовсе не легкая, подобно прыжку с парашютом, позволила мне возвыситься до ее верности. Я получил человеческий образец внутренней чистоты и до сих пор удивляюсь, что щедрый пример создан именно для меня. Жаль только, что Вика приняла на себя удар и моего разрыва с Ниной, и моего обретения новой семьи. Но таков закон, и матери используют его в полной мере, чтобы отряхнуть часть собственной вины в том, что произошло с нами, и сделать разрыв с ребенком более горьким.

Краем глаза я заметил движение на столе и понял, что Йорик собирается вмешаться в процесс повествования.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – твердо остановил я нетерпеливую попытку комментатора, – Но есть вещи, которые приходят и уходят только с нами, и никогда не станут предметом чужих умов.

– Но вот это замечание, – лукаво заметил Йорик, – оно для чего? -

Чтобы посеять сомнение в каких-то деталях твоего повествования. А в какую сторону сомнение? Когда читатель узнает о чем-то недоговоренном, он начинает подозревать, что от него скрыли самое важное. К кому относится это важное? Чья это тайна: твоя, Катина или

Нины. А может быть это связано с твоей дочерью? – Он помахал ручками и ножками, протестуя против моего возражения: – Я не собираюсь требовать ни откровений, ни оправданий, я просто констатирую факт.

Если ты молчишь, – то молчи, а если приглашаешь меня высказать комментарий, – излагай суть дела.

Он был прав, но я ничего не ответил. Действительно, когда мы описываем события, взятые из реальной жизни, то обязательно должны придерживаться какой-то схемы. Но сама жизнь – она полнее. Стремясь быть точными и объективными, мы никогда не должны забывать, что наше письмо – не просто воспоминание, мы сообщаем его другим людям, с особенностями мышления, психологической реакции, жизненного опыта и нравственных ценностей. Мы должны учитывать, что вещи, простые и естественные для нашего сознания, совсем не обязательно должны быть таковыми в других умах. Поэтому я и посмотрел, Йорик, в твою сторону, чтобы ты напомнил, – мы не можем пером передать всю сложность жизненных обстоятельств, но это не означает, что их не было.