Александр Арефьев - Были и былички

Квитанций не хватит выписывать, а выручки на пару квартир для лейтенантиков бездомных хватит.

На селе, не спорю, посложнее будет, но здесь можно спутники наши, которые шпионы, приспособить. Всё одно, небось, простаивают, америкашки-то теперь пока в друзьях заклятых ходят. А тут снимай всех подряд, особливо в день получки, когда она случается, а без получки и без того поболе урожай, а если ещё для подначки по телеку

Чубайса показать али Гайдара какого-нибудь, да на вторую Чечню, не приведи Господи, хватит.

Галкина с Якубовичем, чтоб из простых трудящих олигархов не плодили, посадить на передачу "Кто, где, когда?" и премии натурой давать тем, кто больше материалу с "пи-пи, пи-пи" на каждый матюг наснимает и на ту передачу пришлёт. Я бы и сам стариной тряхнул,

Федюхиной кобыле камеру под хвост пристроил, пусть поснимает, как он её охаживает, ведь у коров уши вянут, а у козы нашей, Машки, намедни родимчик случился. Мобыть, с комиссии и бутыль бы самогона оправдал, что Федька на разговение у меня арендовал да по сю пору так, бляха-муха, и не возвернул, забодай его комар.

Дело было в Питере, тогда ещё Ленинграде, на турбинном заводе. А слышал от друга, который сам на этом заводе работал и поведал мне по свежим следам, а потому с волнением непосредственного участника.

Получили срочный правительственный заказ на ремонт какой-то огромадной турбины. Сроки выполнения поставили жёсткие, потому навалились всем миром и всё, что надо, сделали тютелька в тютельку к сроку. Стали собирать и тут, о, ужас, сердечник не втискивается обратно, куда следует.

И так крутили, и эдак, никак не идёт железяка чёртова. Собрали инженерный консилиум, кумекали, кумекали, ну, не получается, хоть ты тресни. Повисла гнетущая тишина и в ней, как нота отчаянья, прозвучал голос директора: "Зильберштейн".

Зиновий Зильберштейн, или попросту Зяма, проработал на турбинном чуть не сто лет, но уж лет десять, как был на заслуженной пенсии, а, может, и на том уже свете, но оставался в памяти как незаменимая палочка-выручалочка в разных закавыках.

Все засуетились, срочно был вызван директорский шофёр, и маленькой делегацией, включавшей слывшую обольстительницей бухгалтершу, отправились к Зяме домой. Тот оказался живой, всё такой же шустрый и задиристый, только поусох маленько. Выслушав посланцев, он заверещал, дёргая своим хрящеватым шнобелем: "Ага, десять лет без помину, ни тебе поздравить с каким-нибудь праздничком, ни тебе стакашек налить, а как беда, так сразу "Зяма, помогай!". Нетушки, убейте, с места не сдвинусь, я таки весь из себя больной ветеран".

Всё же, после уговоров, в коих не последнюю роль сыграло присутствие дамы, и обещание впредь на праздники не забывать, смилостивился, напялил парадный пиджак с боевыми колодками, в котором чуть не потонул, галстук в белый горошек нацепил, и отправились. Завели под ручки в цех, все, как на митинге, замерли, а

Зяма лысину за ухом поскрёб, всех строго так оглядел и спрашивает тихо: "У кого платочек есть, только очень чистый?". Все как-то стушевались, потупились. "Так и знал, – сказал Зильберштейн и вытянул из внутреннего кармана пиджака свой носовой, белизны необычайной, платок, – Подымите меня!".

Его подняли на вытянутых руках, поднесли к жерлу злополучной турбины. Зяма платочком тщательно протёр вход и громовым голосом приказал заводить. Ротор вошёл как по маслу под крики "Ура!" и громовые аплодисменты. Прежде чем гордо удалиться, Зяма чуть свысока оглядел всех и напоследок сказал свои мудрые слова: "Чистота – залог успеха, не забывайте правила гигиены".

Случилось это в конце шестидесятых, в мои студенческие годы.

Время было весёлое, светлое. На троне был Хрущёв, многое дозволял, правда, мы тогда, глупые, и не догадывались, что такое свобода, гласность, демократия. Но наобещал незабвенный Никита Сергеевич с три короба, и что коммунизм вот-вот грянет, и жрачки будет навалом и на халяву. Особо, конечно, не верили, но надежда худенькая точила, а вдруг не врёт, вдруг действительно обломится.

А в ожидании радовались по младости и тому, что есть, пробирались на концерты ВИА (кто уже не помнит, так это вокально-инструментальные ансамбли, под которые маскировался запрещённый джаз-бэнд), переписывали на появившиеся в продаже отечественные магнитофоны "Яуза" просочившуюся с тлетворного Запада забойную музыку и выделывали под неё немыслимые па, рок-н-ролл в нашем понимании.

И вот как-то на праздник Первого мая собрались мы тёплой компанией, я с другом и Наташа с Мариной, благо Наташины родители подались на дачу сезон открывать и оставили в наше полное распоряжение квартиру. В общем, как тогда называли, вариант "И папы нет, и мамы нет, и некого бояться, приходи ко мне домой, будем целоваться".

Притащили мы пудовую "Яузу", с ходу врубив не нашу музыку, пару литровых бутылей фруктово-выгодного вина, называемого в быту ещё

"чернилами", и все вместе суетились вокруг праздничного стола в предвкушении грядущих удовольствий. Закусь была традиционной: салат

"оливье", шпроты, селёдочка под шубой, колбаска копчёная да сыр

"Советский". С кухни просачивался возбуждающий запах чего-то мясного, запекаемого с картошкой в духовке.

Главным украшением праздничного стола были яблоки в вазе, неестественно румяные, невиданного размера, видимо, китайские. Это был серьёзный намёк на возможности Наташиных родителей "достать" чего-то заграничного, а это тогда значило много. Строгая хозяйка гнала от стола всех, кто пытался что-то с него отхватить до времени.

Надо сказать, что девочки наши были – высший класс, красавицы, в сбитых по последней моде причёсках "я у мамы дурочка", намакияжены, как в китайской опере, в топорщихся, коротких донельзя юбках, короче, сплошной отпад. Особенно хороша была Марина, этакий заграничный тип с греческим носиком и чуждой нашему тогдашнему обществу голливудской улыбочкой, ну, и с нравом выпендрёжным под стать.

Она-то и не сдержалась, хвать яблочко гигантское и ну его кусать с некоторым вызовом. С трудом куснула раз, куснула два, и тут что-то у неё зашлось в челюстях, стоит бедная, моргает, а рот закрыть не может. Мычит белугой, слёзы из глаз хлынули. Мы-то сперва от смеха чуть не попадали, а потом чуем, дело серьёзное. Пытались челюсть ей вправить, да тут Мариша такую сирену включила, куда там скорой.

Решили в Склиф её вести, благо, недалече, остановки две троллейбусных по Садовому кольцу.

Как шли, и не описать, срамота одна. У Марины рот её голливудский нараспашку, при каждом шаге постанывает, все краски с тенями на лице от слёз перемешались в какую-то абстракцию Пикассо. То-то народу потеха, за нами аж толпа увязалась. Пока добрались, пока дежурного хирурга отыскали (время-то праздничное), Марина уж на грани обморока, только на остатках гордости и держалась.