Фредерик Массон - Наполеон и женщины

Связь съ Грассини была очень легкой, и какъ ни ревновала Жозефина, ея тревога была непродолжительна. Но въ тайные апартаменты въ Тюльери проникали и другія театральныя дамы, визиты которыхъ были более часты и могли казаться чемъ-то прочнымъ. Но все это, несомненно, совершенно не должно было причинять ей заботъ: это были посредственности, къ которымъ Бонапартъ не могъ привязаться и отъ которыхъ требовалъ одного – быть красивыми и милыми на то очекь короткое время, которое онъ имъ посвящалъ; но достаточно было кому-нибудь изъ нихъ притти, чтобы Жозефина, бывшая всегда настороже, впадала въ безпокойство, теряла голову и бегала по коридорамъ со свечей въ рукахъ, объятая желаніемъ захватить врасплохъ, разыграть какую-нибудь эффектную сцену и какъ следуетъ изобличить Бонапарта.

He будь Жозефины, большая часть этихъ мелкихъ приключеній осталась бы неизвестной. Она же раскрываетъ ихъ, разсказываетъ, пересказываетъ ихъ безъ конца, если надо – выдумываетъ, потому что никто не лжетъ такъ, какъ она. Какъ бы ни были банальны эти романы, длящіеся четверть часа, Наполеонъ все же переживалъ ихъ, и этого достаточно, чтобы ихъ перелистать, потому что мы встречаемъ здесь некоторыя черты его характера, которыхъ тщетно искали бы въ другомъ месте.

Если не считать Грассини и, пожалуй, г-жи Браншю, – такой некрасивой, что разсказы о близости Наполеона съ ней казались бы шуткой, если бы онъ, какъ диллетантъ, не могъ временно увлечься силой и поразительной нежностью этой лирико-трагической артистки, наиболее ярко воплощавшей Дидону, Альцесту и Весталку, – если не считать этихъ двухъ, то – ни одной певицы.

Ни одной танцовщицы, хотя это – время, когда оне очень въ моде, когда Клотильда получаетъ ежемесячное содержаніе въ 100.000 франковъ отъ принца Пиньятелли, а адмиралъ Мазаредо предлагаетъ ей надбавку, сверхъ этой суммы, въ 400.000 франковъ въ годъ; когда Биготтини загребаетъ деньги обеими руками и считая грехомъ не пользоваться своей плодовитостью, накопляетъ милліоны для своихъ потомковъ, готовя, такимъ образомъ, изъ нихъ завидныя партіи для крулныхъ буржуа.

Ни одной комической артистки – ни m-lle Марсъ, которая, говоря по правде, вовсе не была красива въ начале ея карьеры – (о ней говорили: «Это – слива безъ мякоти»); ни m-lle Левьеннъ, несравненная субретка, лицо которой блещетъ умомъ, но которая не находитъ, что ответить, когда мимоходомъ, на охоте, Императоръ обращается къ ней съ какой-то любезностью; ни m-lle Мезерей, которая, кстати сказать, очень занята съ Люсьеномъ Бонапартомъ; ни m-lle Гро, услаждающая Жозефа.

Можетъ быть – m-lle Леверъ въ 1808 г., когда после перваго же представленія въ Сенъ-Клу она, по приказанію свыше, зачисляется въ сосьетеры. Само собою разумеется, что не г-нъ Ремюза, заведующій публичными зрелишами, помогалъ ей въ этомъ, ибо онъ, несмотря на желаніе, приказы и даже декреты Императора, впоследствіи съ ожесточеніемъ преследовалъ ее; но кто же тогда? Впрочемъ, она была действительно очаровательна, граціозна, кокетлива, блестяща, соблазнительна. He особенно талантлива, но какое же это имело значеніе?

Если у Наполеона и явилась прихоть по отношенію къ ней, – а это еще не доказано, – то она была единственная. Его характеръ, его темпераментъ, его вкусы – все влечетъ его къ трагическимъ артисткамъ.

Это – расцветъ трагедіи во французскомъ театре; это – время, когда передъ партеромъ литературно-образованной публики, которая не оставляетъ безнаказаннымъ ни малейшее оскорбленіе ея боговъ; передъ партеромъ солдатъ, душа которыхъ способна отзываться на все великое и благородное, – великолепно подобранная и обученная труппа поддерживаетъ жизненную и мощную традицію трагической литературы. Этимъ артистамъ Наполеонъ оказываетъ усиленное покровительство, не жалея для нихъ ни советовъ, ни денегъ. To, что на нихъ возложено говорить со сцены, имеетъ, въ его глазахъ, образовательное значеніе для націи, гораздо менее важное для ея умственнаго развитія, чемъ для ея моральнаго воспитанія. «Трагедія, – говорилъ онъ Гете, – должна быть школой для королей и народовъ; это – наивысшая ступень, которой можетъ достигнуть поэтъ». й однажды вечеромъ, ложась спать, онъ сказалъ: «Трагедія согреваетъ душу, возвышаетъ сердце; она можетъ и должна создавать героевъ». й при этомъ прибавилъ: «Если бы Корнель былъ живъ, я сделалъ бы его принцемъ».

Онъ не любитъ драму, «которая не представляеть законченнаго литературнаго жанра». Онъ не высоко ценитъ комедію, которая, по его мненію, крамольна у Мольера и Бомарше, отвратительна у Ле-Сама, до жалкаго неправдоподобна у Фабра д'Эглантинъ. Онъ ничего не понимаетъ въ фарсе, который, по самому складу ума Наполеона, не можетъ служитъ ему развлеченіемъ.

Всякія остроты, игра словъ, каламбуры, меткія словечки, которые не вытекаютъ изъ самого сюжета, не суть, какъ онъ говоритъ, «духъ вещей», а просто – игра ума; легкіе стишки, ловко составленные куплеты – болтовня, которой иногда удается создавать иллюзію мысли, – все это совершенно не затрагиваетъ его. Всемъ этимъ онъ пренебрегаетъ, все это онъ презираетъ и совершенно игнорируеть. Напротивъ, трагедія для него – нечто возвышенное, благородное и сильное. Въ ней – ничего вульгарнаго. Онъ слушаетъ въ ней речи равныхъ себе: королей, героевъ и боговъ. Онъ слушаетъ въ ней самого себя, потому что именно такъ и такимъ языкомъ онъ долженъ будетъ говорить съ потомствомъ, когда время позволитъ показать на сцене и его жизнь.

И эта страсть къ трагедіи вполне естественно толкаетъ его въ часы досуга къ трагическимъ артисткамъ. Лукавыя рожицы субретокъ, заученныя чары grandes coquettes, фальшивая наивность ingenues – все это онъ встречаетъ у себя при дворе, и любая фигурантка въ светской комедіи придворной жизни бросилась бы къ нему по первому знаку; но Федра, Андромаха, Ифигенія, Герміона – не продажныя женщины, a cyщества сверхъ-естественныя и почти божественныя, которыхъ исторія и поэзія разукрасили всеми своими сокровищами. И его воображеніе, въ свою очередь, обращается къ нимъ; видя на сцене изображающихъ ихъ актрисъ, онъ испытываетъ влеченіе не къ этимъ актрисамъ, но къ самимъ героинямъ. Вызывая ихъ къ себе, онъ не совершаетъ ничего недостойнаго, и удовлетвореніе чисто чувственной фантазіи подернуто въ его собственныхъ глазахъ поэтической дымкой.

Несомненно, потомъ въ немъ загоьариваетъ мужчина и, – заваленный работой, не имея возможности тратить попусту много времени, не склонный къ любезностямъ и не умегощій скрывать презреніе къ женщинамъ, которыя, по знаку лакея, являются и предлагаютъ себя, – онъ позволяетъ себе грубыя выраженія и поступки, которыя у другихъ были бы цыничны. На деле онъ менее циниченъ, чемъ кто-либо. «Всему, что имеетъ отношеніе къ сладострастію, – говоритъ одно лицо, служившее ему и близко къ нему стоявшее, – онъ придавалъ поэтическій оттенокъ и давалъ поэтическія названія». И даже грубость выраженій у него – это лишь способъ скрыть некоторую растерянность, овладевающую имъ всегда передъ женщиной, кто бы эта женщина ни была. Онъ фанфаронитъ и надеваетъ чуждую ему личину порока. Такъ, на Святой Елене, въ одномъ разговоре, онъ старается доказать, что въ немъ гораздо больше чувственности, чемъ чувства, тогда какъ въ действительности никто, можетъ быть, не сантименталенъ такъ, какъ онъ.