Павел Щеголев - Лермонтов: воспоминания, письма, дневники

Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого.

В Темир-Хан-Шуру Лермонтов не поехал, а отправился прямо в Пятигорск. Об этом подробнее см. воспоминания Магденки, которые помещены ниже.

И. Арсеньев («Нива», 1885, № 27, стр. 647) по этому поводу замечает: «Уверение г. Пирожкова, что Мартынов был человеком с сильным энергическим характером, едва ли верно: Мартынов, наоборот, был довольно бесхарактерный и всегда находился под чьим-либо посторонним влиянием».

Эмилия Александровна Шан-Гирей в своих возражениях на воспоминания Раевского по этому поводу писала: «Калмыцкие ванны находятся в Железноводске, а не в Пятигорске. Какой-то калмыцкий князь (это очень давно) нашел источник, раскопал его, поставил свою кибитку и купался в нем, никого не допуская, так как ванны в то время были бесплатные. Впоследствии вместо войлочной кибитки поставили деревянную постройку, придав ей форму кибитки, и причислили источник этот к прочим группам ванн, сохранив ему название „Калмыцкого“» («Нива», 1885 г., № 27, стр. 643). Э. А. Шан-Гирей права. Калмыцкие ванны находятся в Железноводске на западном углу Конторской площадки.

Э. А. Шан-Гирей по этому поводу писала: «Жила я в Пятигорске с 1826 года постоянно и никогда не слыхала о существовании общего бассейна, где бы купались без различия общественного положения, лет и пола. Этого не было» («Нива», 1885 г., № 27, стр. 643).

8 июля 1841 года.

Э. А. Шан-Гирей замечает: «Сабанеевские ванны в Пятигорске стоят на склоне горы, далеко от Елисаветинской галереи, по дороге к Провалу, а красивое здание против цветника и бульвара — это Николаевские ванны, тут же вблизи и грот Дианы (названный так еще при генерале Эмануэле). „Эолова арфа“ была, и звуки ее далеко разносились в воздухе (а когда была настроена, то и довольно гармоничные; сняли же ее вследствие присущей нашим туристам привычки увековечивать свои имена нелепыми надписями» («Нива», 1885 г., № 27, стр. 643).

Э. А. Шан-Гирей, защищая пятигорских барышень, писала: «В 1830-х и 40-х годах жили в Пятигорске и веселее и проще, но не в той степени, чтобы дарили барышням платьица (!), да еще термаламу, материю вовсе не пригодную для лета; бедненькие редко где бывали. Вообще же на туалеты тогда в Пятигорске не разорялись и одевались хоть просто, но всегда мило и элегантно. Конфузиться нам тоже не приходилось перед приезжими…» («Нива», 1885, № 27, стр. 643).

П. А. Висковатый (стр. 388–390) пишет: «Тотчас по приезде Лермонтов стал изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился к услужливому и „на все руки ловкому“ Найтаки, и тот привел к нему писаря из Пятигорского комендантского управления Карпова, который заведывал полицейскою частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками вновь прибывающих в Пятигорск путешественников и больных… Он составил рапорт на имя пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался больным. Комендант Ильяшенков распорядился об освидетельствовании Михаила Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале. „Я уже раньше, — рассказывал нам г. Карпов, — обделал дельце с главным нашим лекарем, титулярным советником Барклай-де-Толли“. Лермонтов и Столыпин были признаны больными и подлежащими лечению минеральными ваннами».

По сообщении Траскину этого рапорта никакого ответа не последовало.

Рассказы Чиляева, которым Мартьянов придавал такое большое значение, носят едва ли не легендарный характер. Это тот Чиляев, который пригласил священника заново освятить комнаты своего домика, потому что их «осквернил» живший там перед дуэлью Лермонтов.

Георгиевск.

Сергей Васильевич Трубецкой (1814–1859), сын ген. — ад. B. C. Трубецкого.

Напоминаем, что «записи» Чиляева так же как и его рассказы, недостоверны и принимать их во внимание как биографический материал можно только с большими оговорками. Особенно сомнительны «лермонтовские экспромты».

На другое утро, как рассказывал Мартьянову Чиляев, камердинер Лермонтова Иван Соколов поднял бумажник и принес Лермонтову, но тот подарил его Соколову, у которого после смерти Лермонтова и купил этот бумажник В. И. Чиляев. Чиляев передал бумажник Мартьянову в том же виде, как он был вышвырнут Лермонтовым. Теперь этот бумажник находится в одной из Лермонтовских витрин в Пушкинском доме.

Надя — Надежда Петровна Верзилина, за которой ухаживал Глебов.

Эти эпиграммы в передаче, вероятно, сильно искажены, но вместе с тем у нас есть все основания предполагать, что в основе их лежит подлинно лермонтовский, не дошедший до нас текст. Во второй эпиграмме особенно интересны переносные и внутренние рифмы, а также строфическое строение ее, свидетельствующее о большом мастерстве автора.

Дмитревский незадолго до этого был назначен вице-губернатором Кавказской области. «К сожалению, он недолго пользовался, — пишет Лорер, — благами жизни и скоро скончался. Я был с ним некоторое время в переписке и теперь еще храню автограф „Карих глаз“».

Воспоминания Э. А. Шан-Гирей (падчерицы Верзилина, урожд. Клингенберг) не всегда объективны. Многие из современников совершенно неосновательно видели в ней прототип княжны Мери, другие считали ее виновницей ссоры между Лермонтовым и Мартыновым. Как бы там ни было, но ближайшее участие Эмилии Александровны в событиях, предшествовавших смерти поэта, увеличивая интерес и значение ее показаний, заставляет в то же время с большой осторожностью относиться к той части их, в которой мемуаристка характеризует свои отношения к Лермонтову.

Меня дразнить.

На что угодно.

Сын шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа.

Раевский рассказывает будто бы ей пришлось самой распоряжаться действиями крепостной артиллерии, и она сумела повести дело так, что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья помощь. За этот подвиг Николай I прислал ей бриллиантовый браслет и фермуар с георгиевскими крестами. На это Э. А. Шан-Гирей замечает: «Теперь несколько слов о Катерине Ивановне Мерлини. Она известна была своей оригинальностью, звали ее все просто: генеральша. Я знала ее с самого детства. Муж ее, генерал-лейтенант, считался по армии и жил в собственном доме в Пятигорске, никогда и не был комендантом Кисловодской крепости. Ее храбрая распорядительность в Кисловодске легендарна, но утвердительно могу заявить, что никогда и ни за какие дела не получала она императорских бриллиантов, ни подарков с георгиевскими крестами. Она была отличная наездница, ездила на мужском английском седле и в мужском платье (привычку эту приобрела она за Кавказом). Лошади у нее были свои, прекрасные — в 41-м году в кавалькадах не участвовала, да и вообще, сколько я помню, предпочитала ездить одна» («Нива», 1885, № 27, стр. 643).