Павел Щеголев - Лермонтов: воспоминания, письма, дневники

Теперь он следует за другом
На подвиг славный, роковой,
Терзаем пьяницы недугом,
Изжогой мучим огневой.
Приюты неги и прохлады —
Вдоль по дороге в Петергоф
Мелькают в ряд из-за ограды
Разнообразные фасады
И кровли мирные домов
В тени таинственных садов.
Там есть трактир, и он от века
Зовется Красным Кабачком,
И там для блага человека
Построен сумасшедших дом.
И там приют себе смиренный
Танцорка юная нашла, —
Краса и честь балетной сцены,
На содержании была:
N.N., помещик из Казани,
Богатый волжский старожил,
Без волокитства, без признаний…
. . . . . . . .
«Мой друг! — ему я говорил —
Ты не в свои садишься сани:
Танцоркой вздумал управлять!
Ну где тебе?…..»

Но обратимся поскорее
Мы к нашим буйным молодцам.
Они стоят в пустой аллее,
Коней привязывают там.
И вот, тропинкой потаенной
Они к калитке отдаленной
Спешат, подобно двум ворам.
На землю сумрак ниспадает,
Сквозь ветви брезжит лунный свет
И переливами играет
На гладкой меди эполет.
Вперед отправился Маешка,
В кустах прополз он, как черкес,
И осторожно, точно кошка,
Через забор он перелез.
За ним Монго наш долговязый,
Довольный этою проказой,
Перевалился кое-как.
«Ну, лихо! сделан первый шаг!
Теперь душа моя в покое,
Судьба окончит остальное!»

Облокотившись у окна,
Меж тем танцорка молодая
Сидела дома и одна.
Ей было скучно, и зевая
Так тихо думала она:
«Чудна судьба! о том ни слова!
На матушке моей чепец
Фасона самого дурного,
И мой отец, — простой кузнец.
А я — на шелковом диване
Ем мармелад, пью шоколад;
На сцене — знаю уж заране —
Мне будет хлопать третий ряд.
Теперь со мной плохие шутки!
Меня сударыней зовут,
И за меня три раза в сутки
Каналью повара дерут.
Мой Pierre не слишком интересен:
Ревнив, упрям, что ни толкуй,
Не любит смеха он, ни песен,
Зато богат и глуп <���…….>.
Теперь не то, что было в школе:
Ем за троих, порой и боле,
И за обедом пью люнель.
А в школе… Боже!.. Вот мученье!
Днем танцы, выправка, ученье,
А ночью жесткая постель.
Встаешь, бывало, утром рано, —
Бренчит уж в зале фортепьяно,
Поют все врозь, трещит в ушах;
А тут сама, поднявши ногу,
Стоишь, как аист на часах.
Флери хлопочет, бьет тревогу…
Но вот одиннадцатый час!
В кареты всех сажают нас.
Тут у подъезда офицеры
Стоят все в ряд, порою в два.
Какие милые манеры!
И все отборные слова!
Иных улыбкой ободряешь,
Других бранишь и отгоняешь,
Зато вернулись лишь домой,
Директор порет на убой:
Ни взгляд не думай кинуть лишний,
Ни слова ты сказать не смей;
А сам, прости ему Всевышний,
Ведь уж какой прелюбодей!..»

Но тут в окно она взглянула
И чуть не брякнулась со стула:
Пред ней, как призрак роковой,
С нагайкой, освещен луной,
Готовый влезть почти в окошко,
Стоит Монго, за ним Маешка.
«Что это значит, господа?
И кто вас звал прийти сюда?
Ворваться к девушке — бесчестно!»
«Нам, право, это очень лестно!»
«Я вас прошу, подите прочь».
«Но где же проведем мы ночь?
Мы мчались, выбились из силы».
«Вы неучи!» — «Вы очень милы».
«Чего хотите вы теперь,
Ей Богу, я не понимаю!»
«Мы просим только чашку чаю».
«Панфишка! отвори им дверь!» —
Поклон отвесивши пренизко,
Монго ей бросил нежный взор,
Потом садится очень близко
И продолжает разговор;
Сначала колкие намеки,
Воспоминания, упреки, —
Ну, словом, весь любовный вздор.
И нежный вздох, прилично томный,
Порхнул из груди молодой…
. . . . . . . .

Маешка, друг великодушный,
Засел поодаль на диван,
Угрюм, безмолвен, как султан.
Чужое счастие нам скучно,
Как добродетельный роман.
Друзья! Ужасное мученье
Быть на пиру… . .
Иль адъютантом на сраженье
При генералишке пустом;
Быть на параде жалонёром
Или на бале быть танцором…
Но хуже, хуже во сто раз
Встречать огонь прелестных глаз
И думать: это не для нас!
Меж тем Монго горит и тает…
Вдруг самый пламенный пассаж
Зловещим стуком прерывает
На двор влетевший экипаж, —
Девятиместная коляска
И в ней пятнадцать седоков.
Увы! печальная развязка!
Неотразимый гнев богов!
То был NN. с своею свитой:
Степаном, Федором, Никитой,
Тарасом, Сидором, Петром,
Идут, гремят, орут — содом!
Все пьяны, прямо из трактира…
. . . . . . . .
Но нет, постой, умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать!
В истерике младая дева:
Как защититься ей от гнева?
Куда гостей своих девать?
Под стол, в комод иль под кровать?
В комоде места нет и платью…
. . . . . . . .
Им остается лишь одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно.
Но вмиг проснулся дух военный:
Прыг, прыг, — и были таковы!

Уж ночь была, ни зги не видно,
Когда, свершив побег, обидный
Для самолюбья и любви,
Повесы на коней вскочили
И думы мрачные свои
Друг другу вздохом сообщили.
Деля печаль своих господ,
Их кони с рыси не сбивались;
Упрямо убавляя ход,
Они <���……..> спотыкались, —
И леность их преодолеть
Ни шпоры не могли, ни плеть.
Когда же в комнате дежурной
Они сошлися поутру,
Воспоминанья ночи бурной
Прогнали краткую хандру,
Тут много шуток, смеху было;
И, право, Пушкин наш не врет,
Сказав, что день беды пройдет,
А что пройдет, то будет мило…
Так повесть кончена моя,
И я прощаюсь со стихами.
А вы не можете ль, друзья,
Нравоученье сделать сами?..