Рюдигер Сафрански - Хайдеггер: германский мастер и его время

По содержанию лейпцигская речь 1933 года – не что иное, как «прикладная», то есть приспособленная к национальным нуждам, фундаментальная онтология. В лекциях по логике, прочитанных летом 1934 года (до сих пор был опубликован только их искаженный вариант), Хайдеггер специально рассуждал об этом превращении «всегда-моего» (Je-meinigkeit) во «всегда-наше» (Jeunsrigkeit). «Самость, – говорил он, – не является самым характерным определением «я»». Фундирующее значение имеет скорее «мы-самость». Озабочиваясь «я-самостью», индивид теряет почву под ногами, он «оказывается потерянным для самости», поскольку ищет самость в неправильном месте, а именно, в изолированном «я». Найти же ее можно только в «мы»; правда, не всякое скопление людей – скажем, не «клуб любителей игры в кегли» и не «банда грабителей» – является таким «мы». Различие между подлинностью и неподлинностью существует и на уровне «мы». Неподлинное «мы» – это обезличенные люди (Man); подлинное «мы» – народ, утверждающий себя так же, как утверждает себя отдельно взятый человек. «Народное целое, следовательно, есть человек в увеличенном масштабе (Mensch im Gro|3en)» (L, 26 ff.).

Весь пафос концепции «подлинности» в «Бытии и времени» связан с идеей одиночества. Но когда народ становится «коллективным единым», коллективным присутствием, это одиночество не может не раствориться в (сомнительном) единстве народа. Однако Хайдеггер не хотел отказываться от экзистенциального пафоса и потому нашел такую сценическую площадку, на которой целый народ может предстать в ситуации избранного по собственной воле одиночества. Немецкий народ одинок среди других народов. Осуществляя свою революцию, он дальше других выдвинулся в неизвестное «сущего в целом». Это мы уже слышали в ректорской речи Хайдеггера: народ выдвинулся под пустое небо Заратустры; это сообщество – расчлененное на воинские части, дружины, союзы – выступило в поход, чтобы внести смысл в то, что лишено смысла. Немецкий народ, метафизический народ…

Что представляет собой подлинное политическое мышление, покажет Ханна Арендт (отчасти в порядке полемики с Мартином Хайдеггером): оно возникает из «со-бытия и друг-с-другом-бытия различных людей» и сопротивляется любым попыткам гностически «углубить» сумятицу исторического процесса, либо возвысить ее до уровня «подлинной» истории, обладающей тем автоматизмом и той логикой, которые никогда не могут быть присущи хаосу подлинной истории, состоящей лишь из бесконечного множества перекрещивающихся историй. Хайдеггер пришел не к политическому мышлению, а лишь к такого рода «историческому гностицизму». Это было бы еще полбеды, если бы он заметил, что у него отсутствуют политические понятия. Не то, что он был аполитичным, а то, что он этого не заметил и спутал свой «исторический гностицизм» с политическим мышлением, делало его тогдашние политические выступления столь двусмысленными. Если бы Хайдеггер, как «историогностик», продолжал рассказывать свои «подлинные» истории, не пытаясь с их помощью делать «политику», он остался бы тем художником философии, каким был раньше; однако он, отдавшись на волю революционного потока, захотел стать политиком философии. И вот он стоит у костра, на празднике солнцестояния, и обращается к молодым людям, завороженно вслушивающимся в его слова: «Дни проходят, они снова становятся короче. Но растет наша мужественная решимость разорвать сгущающуюся тьму. Мы не имеем права быть слепыми в борьбе. Пусть пламя возвещает и освещает, показывает нам путь, с которого уже нельзя повернуть назад! Огонь пылает, сердце горит!»

Большинство профессоров во Фрайбурге видели в ректоре разбушевавшегося бескомпромиссного фантазера. Временами его находили комичным и пересказывали друг другу историю о том, как группа студентов под руководством уже упоминавшегося доцента философии, бывшего морского офицера Штилера упражнялась в карьере кирпичного завода с деревянными макетами ружей и как затем подъехал (и выпрыгнул из машины) Хайдеггер. Верзила Штилер – в нем было 2,2 метра росту – встал навытяжку перед низкорослым Хайдеггером и отрапортовал по всей форме, а ректор, вся военная служба которого прошла в ведомстве почтовой цензуры и в метеорологическом батальоне, изображая из себя командира, тоже по всем правилам принял рапорт, после чего поприветствовал присутствовавших. Такими были батальные сцены «по Хайдеггеру».

В сентябре 1933 года Хайдеггер получил приглашение в Берлинский университет, а в октябре – в Мюнхенский. Виктор Фариас исследовал сопутствовавшие этому обстоятельства и выяснил, что в обоих случаях приглашения были посланы вопреки желанию преподавателей соответствующих факультетов. В Берлине кандидатуру Хайдеггера особенно настоятельно рекомендовал Альфред Боймлер; в своем заключении он даже назвал фрайбургского ректора «философским гением». Тогда же, вступив в переговоры с Мюнхенским университетом, Хайдеггер ссылался на то, что в Берлине ему уже обещано место профессора «с особой политической задачей», и спрашивал, нельзя ли будет и в Мюнхене привлечь его, в соответствии с его желанием, к работе по «преобразованию высшей школы». Его решение о выборе места службы, говорит Хайдеггер, будет зависеть оттого, где и как он сможет наилучшим образом послужить «делу Адольфа Гитлера». Противодействие назначению Хайдеггера оказывалось с двух сторон: консервативные профессора находили, что его лекционные курсы лишены «позитивного» содержания, а «жесткие» идеологи национал-социализма, вроде Эрнста Крика и Йенша [295], не верили в его приверженность национал-социалистскому мировоззрению.

Важную закулисную роль в берлинских и мюнхенских переговорах сыграл отзыв психолога Йенша, бывшего коллеги Хайдеггера по Марбургскому университету. Йенш характеризовал Хайдеггера как «опасного шизофреника», чьи работы в действительности представляют собой «психопатологические документы». Мышление Хайдеггера, как утверждал Йенш, в основе своей иудейское, «талмудически-крючкотворское», почему оно и привлекает прежде всего евреев. Хайдеггер, отмечал Йенш, искусно «перечеканил» свою «экзистенциальную философию» в соответствии с «тенденциями национал-социализма». Годом позже, когда обсуждался вопрос о назначении Хайдеггера руководителем национал-социалистской Академии доцентов, Йенш написал второй отзыв. Йенш предостерегал от «шизофренической болтовни» Хайдеггера, придающей «банальностям видимость значительности». Хайдеггер, говорилось в отзыве, «типичный революционер», и потому следует считаться с такой возможностью, что если «революция у нас когда-нибудь закончится», он, может быть, «более не пожелает оставаться на нашей стороне» и снова «поменяет окраску». Эрнст Крик, претендовавший на роль «официального философа» национал-социалистского движения, определил позицию Хайдеггера как «метафизический нигилизм». В отличие от Йенша Крик в 1934 году выразил свое критическое отношение к Хайдеггеру публично, в издававшемся им журнале «Фольк им верден»: «Основной мировоззренческий тон учения Хайдеггера задается понятиями заботы и страха, нацеленными на Ничто. Смысл этой философии – откровенный атеизм и метафизический нигилизм, представленный у нас преимущественно еврейскими литераторами, то есть фермент, способствующий разложению и распаду немецкого народа. В «Бытии и времени» Хайдеггер осознанно и намеренно философствует о «повседневности» – ни словом не упоминая ни народ и государство, ни расу, ни все другие ценности нашей национал-социалистской картины мира. Если в ректорской речи… вдруг начинают звучать героические ноты, то это лишь результат приспособления к ситуации 1933 года, который полностью противоречит его основной позиции, сформулированной в «Бытии и времени» (1927) и в лекции «Что такое метафизика?» (1931), – позиции, которая включает в себя учения о заботе, страхе и Ничто».