Ромен Роллан - Махатма Ганди

На чем основана эта вера? Роллан приводит только одно основание: «В качестве историка мы знаем, что молнии духа прорезывали небеса, более мрачные, чем наши». Загадочная фраза, очевидно, чудо победы духа над материей уже некогда совершилось, вероятно, в первые века христианства. Но почему «неотвратимый детерминизм экономических условий» продолжает сжимать в своих тисках Европу ХХ-го века? Чудо, стало быть, было маленькое — местное и временное, и, вероятно, очень, маленькое, видимое только через специальные очки историков-идеалистов, для которых впрочем весь исторический процесс является цепью чудес разных калибров — бессильных, увы, при всем обилии побороть, экономический материализм, от которого, задыхаясь умирает душа.

Нет, ссылка на историю явно неудачна, а других оснований Роллан не сообщает.

Очевидно, рациональных оснований для веры в чудеса духа, которые спасут нас от насилия, у Роллана слишком мало, мало даже для социальной утопии. Можно ли, однако, считать Роллана социальным утопистом? Вот в этом-то вся суть: Роллан отнюдь не является социальным идеологом и хотя он очень решительно осуждает «националистов, фашистов, большевиков, народы и классы угнетенные и их угнетателей», — всех применяющих насилие, и одобряет Ганди и гандистов, но никаких социальных идей он не выдвигает и до социальных масс ему вообще никакого дела нет. Что, например, должен думать и чувствовать социальный идеолог по случаю перехода руководства трехсотмиллионной массой людей в руки человека одного с ним лагеря? Ликовать и надеяться: началось, мол, спасение! А вот как отнесся к такому явлению Роллан: за смертью Тилака, признанного вождя Индии, человека, который говорил, что «политика не создана для святых», что «в политике все справедливо» — руководство индусским национальным движением перешло к Ганди. Радует это Роллана? Ничуть. «Тем хуже для Индии и для самого Ганди» — замечает он. — «Роль вождя меньшинства избранных в нравственном отношении натур соответствовала бы больше его природе и его скрытым желаниям», и в другом месте: «Ганди в глубине души питает недоверие к множеству и отвращение к мобократии, к разнузданной массе, он чувствует себя хорошо только среди немногих». «Ганди буквально страдает от толпы», — эти слова в гораздо большей степени, чем к Ганди, относятся к Роллану и выдают его с головой. Перед нами не социальный утопист, который, плохо ли, хорошо ли, тужится решать общественные вопросы, не социальный алхимик, стряпающий — пусть неумело — элексир на предмет избавления человечества от социальных зол. Перед нами фигура гораздо менее смешная, но и менее трогательная: это просто нравственный аристократ, который заботится не о «спасении человечества», а о чистоте души «избранных в нравственном отношении натур».

Очевидно, Роллан сознает, что для завоевания массами человеческих прав — права на хлеб, на отдых, на уважение, на культурную жизнь — нужна жестокая борьба (недаром он пожалел не только Ганди, но и Индию), но, что ему материальные блага масс — ведь это «экономический материализм, от которого задыхаясь, умирает душа». Он предпочитает стоять вместе с немногими избранными в «стороне от схватки» и вся его философия — если можно так назвать наивную идеологию Роллана — это защита «стояния в стороне». Война всколыхнула социальное самосознание всех классов общества. Страшные преступления капитализма — наглая ложь, война, послевоенный грабеж — взывают об отомщении. Горы должны были задрожать и сдвинуться с мест. И горы — народные массы — двинулись. Буржуазия сплотилась для отпора, а интеллигенция, оказавшись между двух огней, частью пошла влево, частью вправо, частью пожелала отойти в сторону. Во главе последних очутился Роллан. В белоснежных одеждах стоит эта кучка «избранных в нравственном отношении натур», горестно сокрушаясь по поводу торжества «грубой национальной надменности», с одной стороны, и «власти исступленных идеологий, сделавших своим кумиром революцию», с другой. Искренность и честность идеолога этой кучки — Роллана — бесспорна, но выдадим ли мы им патент на «избранность в нравственном отношении» — это дело вкуса. Быть может, кое-кто и предпочтет им других людей, запятнанных кровью — своей и чужой — «сделавших своим кумиром революцию», столь решительно осужденных Ролланом.

О. А.

Человек, который слился с творцом вселенной.

Спокойные темные глаза. Маленький тщедушный человек, худое лицо, большие отстающие уши. На голове белый колпак, одежда из грубой белой ткани, босые ноги. Он питается рисом, плодами, он не пьет ничего, кроме воды, он спит на досках, он спит мало, он работает без устали. Кажется, что его тело не идет в счет. Ничто не поражает в нем с первого взгляда, — только выражение великого терпения и великой любви.

Пирсон, который видел его в 1913 г. в Южной Африке, вспоминает о Франциске Ассизском. Он простодушен, как ребенок, [2] Ч. Ф. Эндрьюс, который добавляет: «Он смеется, как ребенок, и обожает детей». мягок и вежлив даже со своими противниками, [3] «Немногие могут устоять против обаяния его личности. Самые яростные из его противников становятся вежливыми, благодаря его рыцарской учтивости» (Джозеф Ж. Док). целомудренно правдив. [4] Всякое уклонение от истины, даже мимолетное, для него невыносимо (Ч. Ф. Эндрьюс). Он относится к себе со скромностью и щепетильностью, доходящими до того, что начинает казаться, будто он сам сомневается и хочет сказать: «я ошибся»; никогда не скрывает своих заблуждений, никогда не идет на компромисс, не прибегает ни к какой дипломатии, избегает ораторских эффектов или, верней, не думает о них, [5] Он не пламенный оратор; его манера говорить спокойна и нетороплива; он обращается преимущественно к разуму. Но его спокойствие освещает предметы самым ясным светом. Модуляции его голоса довольно однообразны, но проникнуты напряжением искренности. Никогда он не жестикулирует руками, он редко двинет пальцем во время речи. Его яркое слово, выраженное в форме сжатых нервных сентенций, обладает непреложной убедительностью. Он не оставляет ни одной мысли, прежде чем не убедится, что она хорошо понята (Джозеф Ж. Док). питает отвращение к народным манифестациям, вызываемым его личностью, во время которых его слабая фигурка была бы наверное когда-нибудь раздавлена, если бы не его друг Маулана Шаукат Али, ограждающий его своим атлетическим телом; в буквальном смысле слова страдает от толпы, которая его обожает ; [6] Joung India. 2 марта 1922. в глубине души питает недоверие к множеству и отвращение к мобократии, к разнузданной массе; он чувствует себя хорошо только среди немногих и счастлив только в одиночестве, прислушиваясь к still small voice (к слабому внутреннему голосу), который им повелевает… [7] Там же.