Лариса Гармаш - Лу Саломе

Этот соблазн питался иллюзией исключительности возникшего "понимания", которое Лу на самом деле расточала столь "неразборчиво". Очередной "властитель ее дум" лишь понапрасну растравлял себя верой в свое духовное влияние: он быстро наталкивался на стойкий иммунитет Лу к любого рода суггестии и убеждался, что ее практически невозможно идейно околдовать. Поначалу каждый склонен был считать глубину ее понимания и живость ее реакции залогом единственности и предопределенности их встречи. Мало кто подозревал, сколь безграничными, прямо-таки протеевскими ресурсами обладала Лу по части воли к пониманию. Культивируя некую свою врожденную склонность или предрасположенность до уровня жизненной стратегии, она, если угодно, давала тем самым творческий ответ на ницшевскую "волю к власти". Сколько самозабвенности, душевной вместимости, готовности поставить весь свой внутренний мир на карту требовала от нее такая стратегия! Стратегия, зиждущаяся на добровольном согласии инвестировать всю себя без остатка в каждый контакт. "Я бы хотела побывать в шкуре каждого человеческого существа, достичь Все-Понимания", — записала она еще в своих таутенбургских афоризмах. Вслед за Гёте она готова была стать "страшной захватчицей", вменившей себе в обязанность "использовать все, даже враждебные вещи". "Будучи свободен ото всех, я отдал себя во всеобщее рабство, дабы больше приобрести", — говаривал бессмертный автор "Фауста", уверенный, что подлинный индивидуализм возможен только через универсализм. Но Лу прекрасно понимала, что открытость миру должна быть равна по силе противостоянию ему, иначе человек рискует быть просто смятым навалившейся на него всеполнотой. Сверхвосприимчивость обязана уравновешиваться скрытой внутренней твердостью. И Лу неоднократно доказывала своим слишком легковерным собеседникам, что она — крепкий орешек. Камертоном ее поступков была главная тайна все того же Гёте, "заключенная в трех словах": "То, чему я учу, кажется столь легким, а осуществить его почти невозможно: это податливость при большой воле".

Насколько сама Лу осознавала всю искусительность своего пресловутого "абсолютного понимания"? Всегда ли она могла удержаться от невольного кокетства этим обоюдоострым оружием? Ведь для некоторых соблазн "присвоить" ее духовно незаметно переходил в желание присвоить ее и как женщину. Чуть позже история с Францем Ведекиндом предельно обнажит все эти скрытые тенденции. Пока же благодаря покровительству Пауля Рэ ей удавалось безнаказанно балансировать на лезвии бритвы.

Людвиг Гютер, еще один член их берлинской компании, в то время студент философии, в письме к Мальвиде Мейзенбух оставил нам весьма выразительный портрет Лу берлинского периода: "…Передо мной предстало милое, покоряющее, совершенно женственное создание, которому вовсе не нужны те средства, к которым прибегают женщины, но подвластно оружие мужчин в их борьбе за жизнь… Точность и определенность каждого слова и отсутствие опасений того рода, что эта выявленность характера и конкретность позиции, как правило, мало нравятся окружающим. Предметом разговора становятся, конечно, музыка, искусство, поэзия, но все это измеряется совершенно особым масштабом: вместо комфортности чувственно-эстетического восприятия — холодное философствование…" О Рэ же Гютер отозвался так: "…что-то мефистофелевское, все анализирующий и понимающий…"

Очевидно, прибегнув к своему "мефистофелевскому аналитизму", Пауль нашел радикальное средство нейтрализовать интеллектуальных соперников, предложив Лу уехать в санаторий Грис-Меран в Австрии, дабы в тиши поработать там над своими книгами: она — над "Борьбой за Бога", он — над "Восстанием совести". Лу позднее всегда лукаво недоумевала, почему ее первая книга была столь доброжелательно встречена критикой: по ее словам, она писалась с весьма утилитарной целью — оттянуть вновь было нависшую угрозу возвращения в Петербург под предлогом серьезной писательской работы. Родные Лу опять смирились, но потребовали не впутывать в "авантюру" фамилию семьи — и книга вышла под мужским псевдонимом "Генри Лу". Тем не менее эта первая беллетристическая проба пера была встречена с энтузиазмом и оценена позитивно. Даже Ницше из своего уединения ознакомился с обеими книгами и выразил свое мнение: "Вчера видел книгу Рэ о совести. Какая пустая, нудная и фальшивая! Стоит говорить только о тех вещах, которые знаешь из собственного опыта. Совершенно иначе я воспринял полуповесть Саломе. Форма мягкая, девичья, и ее можно даже признать почти комичной, но само дело требует уважения, и если тут нет Вечной Женственности, которой обладает эта девушка, то, наверное, присутствует вечная мужественность". Возможно, Ницше был польщен откровенной попыткой Лу переосмыслить опыт их отношений в истории близости героев повествования — Куно и Маргариты.

Паулю действительно повезло значительно меньше: не только Ницше негативно оценил его книгу — он пытался защитить свой текст в качестве диссертации и получил единогласный отказ. Утраченные надежды привели к тому, что он решил расстаться с философией и начал обучаться медицине. Вопреки своему раннему философскому недоверию к идее равенства людей (для него было слишком очевидным, что все равенство заключается в себялюбии, зависти и тщеславии и что на таком равенстве нельзя построить братства) он, став врачом, вел себя как последовательный ее поборник: помогал бедным, слабым, тем, кто не мог платить за лечение. Закончив в Мюнхене медицинский факультет, он лечил бедных со всей округи, часто за собственные деньги отправлял их в госпиталь в Берлин или Бреслау. В конце жизни он поселился в деревне Селерина в Швейцарии, в том самом доме, в котором пятнадцать лет назад жил с Лу. В глазах бедняков, которых он лечил бесплатно, он был почти святым. Некоторые считали его священником, избравшим особую форму богослужения — творить добро среди бедных. Такой парадоксальный вираж судьбы для человека, писавшего книги, наполненные вольтерьянским духом и повествующие о земных корнях всяческих религий! Он жил на мизерную лепту благодарности своих больных и, казалось, в большем не нуждался. Любил горные прогулки и во время одной из них, 28 сентября 1901 года, поскользнулся на скале и насмерть разбился, упав в реку Инн. Была ли это лишь трагическая случайность? Исследователи не исключают версии о самоубийстве. Это страшное подозрение не давало покоя и Лу. Получив известие о смерти Рэ, она написала Фриде фон Бюлов: "Узнала, что он упал со скалы в Селерине, где мы провели когда-то лето. Погрузилась в старые письма, и многое прояснилось, все, что было, ожило. Мое главное впечатление: много, очень много имела! В Пауле слишком много добра и богатства в расчете на одну человеческую судьбу. Отсюда эта покорность…" Похороны "святого врача" в Селерине походили скорее на некое траурное религиозное паломничество: пришедшие проститься воздавали ему поистине королевские почести.