Борис Леонов - История советской литературы. Воспоминания современника

На волне успеха он отнес новую поэтическую рукопись в издательство «Советский писатель».

Через некоторое время ему вернули рукопись с рецензией на нее известного поэта Сергея Сергеевича Наровчатова. Тот не очень-то высоко оценил поэтические опусы молодого поэта, оперируя при этом почему-то стрелковой образностью. Лишь некоторые стихи Леднева, по его представлению, попадали в «яблочко». Большинство были выстрелами в «молоко».

Завершалась рецензия так: «Юрию Ледневу еще надо научиться стрелять».

Прочитав рецензию, Леднев взял ручку и дописал: «Своих рецензентов…»

Ростовский писатель Павел Хрисанфович Максимов рассказывал о своих встречах и беседах с Александром Фадеевым в тот период, когда роман его «Разгром» имел неслыханный успех. Когда «Разгром» вышел отдельным изданием этот успех был закреплен. Самому автору в ту пору шел двадцать шестой год. Редакторировал он в Ростове-на-Дону газету «Советский Юг» и журнал «Лава». Потому-то ростовчане стали первыми читателями романа, публиковавшегося главами в газете «Советский Юг».

— И как ни странно, — говорил Павел Хрисанфович, — шумный успех не вскружил голову, не вызвал в нем, молодом прозаике, казалось бы, естественного чувства восторга или тщеславия. Напротив, Фадеев глубоко сомневался в себе и даже не считал, что созданное им было трудом писателя.

— Вот критики, — делился сомнениями Александр Александрович, — пишут о моем романе «Разгром», что он написан талантливо, обращает на себя внимание и тому подобное… А я не раз думал, есть ли у меня вообще талант. И чем больше думаю, тем все отчетливее прихожу к выводу, что не талантом я беру, а усидчивостью и мозгом: долгими часами сижу за письменным столом и мысленно, в мозгу, десятки раз поворачиваю одну и ту же фразу. И так ее поверну и этак. Пока чисто мозговым путем не найду лучший ее вариант.

После паузы признался:

— Знаешь, Павел, я сейчас чувствую себя сидящим на высоком столбе и боящимся сорваться вниз. Сорвусь, полечу и разобьюсь. Тут же набегут люди, поглядят на меня, лежащего на мостовой, и разочарованно произнесут: «Так это и есть Фадеев? А мы-то думали, что он писатель…»

На одном из писательских собраний слово держал Джек Алтаузен. Речь его была темпераментна, иногда излишне пафосна.

Сидевший в зале Михаил Михайлович Пришвин обратился к соседу:

— Скажите, а кто это выступает?

— Поэт Алтаузен.

— Наверно, плохой поэт? — с сомнением проговорил Пришвин.

— Почему?

— Уж больно красиво говорит…

В Ломе литераторов за столиком в буфете молодые литераторы внимательно слушали сентенции известного поэта Егора Исаева о дали памяти, о дали истории, о далях жизни. И неожиданно один из слушателей спросил:

— Егор Александрович, а сколько вообще далей в человеке?

— Восемь.

— А какие это дали?

— А та, что перед тобой, за тобой, слева, справа, над тобой, под тобой и в себе.

После паузы, занятой, видимо, подсчетами, молодой эрудит заметил:

— Так получается-то семь?!

Егор Исаев неожиданно среагировал:

— Ну, ты меня жить не учи!..

В Литературном институте заочно учился Володя Коновалов.

Кажется, был он из Иваново. Был ничем не примечательным, молчаливым, больше слушающим других. Говорить однако приходилось и ему и на занятиях, и на зачетах, и на экзаменах.

И вот сдавал он экзамен по литературе, где вопросом был такой: влияние фольклора на литературу. Конечно, Володя не очень-то глубоко разбирался в этом вопросе. И тем не менее заявил экзаменатору:

— Фольклор лично на меня тоже оказал огромное воздействие. Ага. После этого воздействия я тоже начал писать гениальные вещи. Ага. Вот только одна, пока только одна из них, которую я написал вчера. Ага.

«У Пети не было друзей.

И родители подарили ему Гуся.

Они очень сильно подружились. Стали неразлучными. Куда Петя, туда и Гусь. Куда Гусь, туда и Петя.

Однажды Петя с ребятами купались в бурной речке. И неожиданно Петя стал тонуть. А ребята кричать:

— Помогите! Помогите, Петька тонет!

Гусь, который недалече клевал травку, услышал эти крики. Прибежал к речке, бросился в воду и вытащил Петю.

На радостях родители собрали близких, знакомых, друзей.

И… зарезали Гуся».

Долгое время в среде писателей ходила байка о том, как Михаил Аркадьевич Светлов был народным заседателем в суде. Но в качестве оного он выступил всего однажды на процессе по изнасилованию.

Истец — дородная бой-баба убеждала суд, что ее зверски изнасиловал вот этот презренный тип.

А презренным типом оказался плюгавенький мужичонка, ростом по грудь истцу.

Когда была заслушана жалоба и судья, тоже женщина, предложила народным заседателям задавать вопросы истцу, Светлов спросил:

— Ну как же так могло случиться, что вас, такую сильную, крепкую женщину мог одолеть, извините, столь тщедушный и маломощный насильник?

— Вы знаете, я была тогда словно под наркозом.

Светлов тут же поинтересовался:

— Под общим или под местным?

Зал по-достоинству оценил едкую иронию народного заседателя, для которого этот процесс и оказался последним…

Жизнь подарила мне возможность личного общения с автором романов «Барсуки», «Вор», «Русский лес». А знакомство состоялось после того, как я по просьбе Ставропольского книжного издательства написал предисловие к сборнику произведений Леонида Максимовича Леонова «В годы войны и после». В него вошли повесть «Взятие Великошумска», пьесы «Нашествие» и «Лёнушка» и публицистика военных лет.

Ему понравилось мое предисловие. Но он попросил заменить имя на псевдоним. И не потому, что Леонов хвалит Леонова, а потому что он недавно похоронил брата Бориса.

Мне было ясно, что имел в виду Леонид Максимович — память диктовала именно такое решение, прозвучавшее в его просьбе. И я подписался Л.Борисовым.

С тех пор мы нередко перезванивались.

Однажды позвонил ему, поинтересовался здоровьем. Потом напрямую спросил, как он относится ко всему происходящему в стране после августа 1991 года.

— Вы знаете, — прозвучал в трубке глуховатый голос, — происходящее напоминает мне такую ситуацию. Нам сообщают, что наша мать тяжело больна. Мы спешим в дом к матери. Она лежит на кровати. Мы мажем ножку кровати йодом и говорим: «Не волнуйся! Сейчас тебе станет лучше!»

Корней Иванович Чуковский рассказывал, как они с приятелем поспорили, какой бывает снег по цвету.

Чуковский утверждал, что он бывает и розовый и синий.

Приятель считал, что это — самая настоящая импрессионистическая галиматья, бредятина, потому что на самом деле снег бывает только белым. И в доказательство своей правоты привел такие сочетания, как «в белом поле», значит, в снежном поле, «белый, как снег».