ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ - УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Лететь до Аяна утомительно долго: четыре часа над белым безмолвием. Белые снега, белые купола сопок, белые алмазно сверкающие острозубые вершины Джугджура с голубыми изломами на крутых склонах вдали, белые льды моря, над которыми плывет самолетик. И нигде ни человеческого следа, ни дымка над крышей, ни поселка на берегу. Монотонный рокот мотора давит на уши, и мысль, что в местах, над которыми пролетаем, на сотни километров окрест нет ни души, что внизу – безжизненная тишина, не оставляет меня. Как много пустой земли!

Северная земля – особая земля. Здесь все богатства лежат либо на поверхности, и бери их, кто хочет и сколько пожелает, либо на большой глубине. Я уже побывал здесь летом, а потом перечитал все, что можно было найти, и не обманываюсь на этот счет. За два столетия освоения побережья люди выбили китов и морского зверя, свели белку и соболя, пожгли леса. В те далекие времена пожары возникали главным образом вблизи караванных путей. Исследователь К. Дитмар, ехавший летом 1851 года на Камчатку, так описывал путь между Юдомой и Аяном: «Дорога была пустынная, ужасная. Лес на целые версты был опустошен пожаром и бурями. Обломки скал, корни деревьев, полуобугленные стволы в Диком беспорядке навалены были среди оголенной мертвой местности, так что приходилось искать проходы. Местами деревья еще дымились и выделяли пар. Все было мертво, не было заметно никакой жизни».

Картина, согласитесь, безотрадная. Но с тех пор прошло сто двадцать лет. Запасы соболя удалось восстановить и превысить, леса выросли новые. Все это следовало увидеть своими глазами, не полагаясь на очевидцев.

Промелькнули под крылом самолета знакомые кекуры и домики, где довелось побывать летом, и машина пошла на снижение. На белом поле Аянской бухты я уловил по торосам очертания рифов, отгораживающих ее от моря, еловые вешки, обозначающие посадочную полосу, поселок Аян, разветвившийся по распадкам гор. Мягко, без толчка, коснулся самолет лыжами ровной ледяной дорожки и покатил к берегу.

Большинство спутников покинули самолет, а новых пассажиров было только двое. Девушка держалась замкнуто, а молодой мужчина тут же откинулся на сиденье и устало закрыл глаза. Был он рослый, с волевым лицом, на котором с первого взгляда читались и ум и энергия, которые всегда так приятно видеть в человеке. Крупные, обвитые венами руки выдавали в нем метиса, хотя в лице явственно проступали черты аборигена – эвенка или якута. Меховая коричневая шапка надвинута на смоляно-черные крылатые брови. По виду он напоминал учителя, и я решил с ним познакомиться. На мой вопрос он открыл покрасневшие глаза и ответил:

– Нет, я не учитель, а следователь. Отдохнуть не удалось, а тут командировка. Это вы летом останавливались у моего отца, он мне говорил…

– Тогда и я вас знаю: Юрий Васильевич Охлопков. Так?

– Верно, – он улыбнулся непринужденно, искренне, и наше знакомство состоялось. Я припомнил, что видел в семейном альбоме Охлопковых его фотографию.

Самолет все набирал и набирал высоту, пока рыхлые клубы тумана не поплыли под крыльями. Вокруг, насколько видел глаз, лежали горные вершины, острые, ребристые и округлые, сглаженные временем, сахарно-белые, и нет на них кедрового стланика и россыпей курумника – все сглажено, все прикрыто до весны снегом. Только частокол лиственничника поднимается из глубоких распадков и, словно в нерешительности, словно бы перевести дух перед последними шагами к вершине, останавливается, так и не решаясь поселиться на маковках, где свирепствуют зимние студеные ветры и отдыхают туманы, гонимые с моря. Узенькими ленточками голубеют по распадкам наледи, то скрываясь под снегом, то затопляя вдруг всю пойму ключа, окаймленного темными островерхими ельниками.

– Сейчас будет перевал через Джугджур! – кричит мне Юра Охлопков. – Казенный…

Он тычет пальцем куда-то вперед, но я никак не могу уловить, где же этот перевал, потому что впереди громоздятся еще более высокие и крутобокие сопки. Потом, приглядевшись, замечаю белую полоску просеки и тычинки столбов линии связи, бегущей через горы к Нелькану. Где мне было разглядеть перевал Казенный с высоты, когда он мало заметен даже путнику. И. А. Гончаров в книге «Фрегат «Паллада» писал:

«Я все глядел по сторонам, стараясь угадать, которая же из гор грозный Джукджур: вон эта, что ли? Да нет, на эту я не хочу: у ней крут скат, и хоть бы кустик по бокам, на другой крупные очень каменья. Давно я видел одну гору, как стену прямую, с обледеневшей снежной глыбой, будто вставленным в перстень алмазом, на самой крутизне. «Ну, конечно, не эта», – сказал я себе. «Где Джукджур?» – спросил я якута. «Джукджур?» – повторил он, указывая на эту самую гору с ледяной лысиной. «Как же на нее взобраться?» – думал я.

Между тем я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили на горе и пошли дальше.

Я шел с двумя якутами, один вел меня на кушаке, другой поддерживал сзади. Я садился раз семь отдыхать, выбирая для дивана каменья помшистее, иногда клал голову на плечо якуту…»

Так и проплыл под нами перевал Казенный, почти незаметный с высоты, и горы продолжали громоздиться по сторонам, все такие же высокие и крутобокие, как и до перевала, если еще не большие. Самолетик начало трепать, то подбрасывая, словно он натыкался на препятствие, то проваливая вниз. Эта болтанка чем-то напоминала морскую, вызывала неприятные ощущения и временами я чувствовал себя довольно дурно. Сказывались пять часов полета. Закладывало уши, и я с тоской подумывал, как бы поскорей приземлиться в Нелькане.

Всему бывает конец, в том числе и Джугджуру: горы шли на убыль, самолет заметно снижался, туман уже не скользил возле иллюминаторов, а проплывал над нами. Сопки по сторонам потянулись приглаженные, без островерхих лысин, покрытые лесом. Приникая лицом к стеклу, я смотрел вниз и различал среди светлых лиственничников большую примесь сосны и ели. Сосны казались прямыми и тонкими, но стояли часто, почти смыкаясь верхушками. Мне припомнились сосняки Белоруссии и Литвы и даже показалось, что на меня дохнуло смолистым ароматом леса. Какие это приятные глазу леса! В них почти не бывает подлеска, кустарников, и ходить по ним легко еще и потому, что сосняки соседствуют с песчаными почвами. Хабаровский край беден сосновыми лесами. Лишь отдельными куртинами спускаются они с севера к долине Амгуни, а остальная их масса сосредоточена на севере края, в бассейнах рек Учура и Маи-Алданской. Но и тут запасы сосны невелики – лишь около одного процента к лесопокрытой площади края занимают они около 170 тысяч гектаров. Эти данные приведены мною из книги известного лесовода-дальневосточника Г. Ф. Старикова, маршруты которого перекрывают северную часть Хабаровского края густой сетью.