Веселовский Владимирович - Скрытая биография

Пока это делалось, мы отдыхали. Затем бригадир распределял обязанности. Обычно валили стволы три-четыре человека – это самая тяжелая работа. Ее выполняли вальщики, остальные разделялись на сучкорубов, кряжевщиков и трелевщиков. С поваленного ствола обрубали сучья, хлыст распиливали на бревна и трелевали – подкатывали их слегами к штабелю.

Кряжеванием – распиливанием на бревна – занимались вальщики и физически крепкие заключенные. Самые слабые стаскивали сучья в кучи и сжигали в костре. После распределения обязанностей конвоир опять предупреждал:

– Бригада! Внимание! Зона работ ограничена засечками на стволах, переход за зону считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

После ответа следовала команда:

– Приступить к работе!

Стремясь заработать большую пайку, получить четыреста граммов вечернего рациона вместо трехсот, я упросил бригадира поставить меня вальщиком. Напрягал все силы, чтоб не отстать от других. Эта работа требовала больших физических сил. Толстые стволы сосен надо было срезать у самой земли – высота пня не должна превышать 15-20 см. Упираясь левой коленкой в ствол, вальщик наклонялся так, что руками мог достать землю. В этом положении он перепиливал ствол лучковой пилой. Бензопил нам не полагалось, а работа двуручной пилой себя не оправдала – ее широкое полотно, врезаясь на глубину менее своей ширины, тут же покрывалось слоем смолы, застревало, и протащить его становилось невозможно. Узкая же пила, натянутая в деревянной раме, как тетива лука (поэтому ее название – «лучковая»), была менее подвержена засмоливанию. Время от времени засмоленное полотно очищалось тряпкой, смоченной в керосине, который мы получали на инструментальном складе.

Почти треть бригады состояла из матерых уголовников-рецидивистов. Здесь были карманные воры – щипачи, квартирные – скокари, грабители сейфов – медвежатники, убийцы – мокрушники. Некоторые из них считались ворами в законе. Они подчинялись паханам – уголовникам со стажем, не раз сидевшим в тюрьмах и лагерях. Молодых преступников именовали «пацанами», держали на побегушках.

Эта воровская каста терроризировала остальной люд. Отнималась еда, заработанные дополнительные пайки отдавались неработавшим уголовникам. В бараке воры занимали лучшие, более теплые места. Протестующих избивали, снимали понравившуюся одежду, отдавая вместо нее изорванную и ветхую. Способствовали этому произволу бригадиры, назначенные руководством лагеря из воров в законе. Конвоиры относились к уголовникам более благосклонно, чем к «врагам народа». В нашей бригаде на лесоповале всегда сидели у костра несколько бездельничавших уголовников, никакого наказания они за это не несли. Между тем всякий другой, не понравившийся бригадиру, характеризовался конвою как лодырь. По возвращении в лагерь его отводили в «шизо» – штрафной изолятор и переводили на штрафную трехсотграммовую пайку.

В первые же дни я столкнулся с подобным террором, когда потребовал в столовой заработанную пайку. Тут же здоровенный вор врезал мне кулаком по лицу. Отвечать не было сил, а жаловаться некому. В дальнейшем бригадир перевел меня работать сучкорубом. Работа эта не из легких. Крону сосны у основания формировали толстые ветви. Сучкоруб должен был быстро срубить каждую ветвь заподлицо, чтобы весь хлыст был гладкий.

Часто случалось, что спиленная сосна падала частью кроны за зону засечек. Сучкоруб обычно начинает срубать толстые ветви, двигаясь задом к вершине ствола. Увлекшись работой, оказывался за зоной, обозначенной засечками. В этом случае жизнь сучкоруба зависела от конвоира, заметившего нарушение. Он мог выстрелить вверх, а мог и по нарушителю. В случае смертельного исхода это квалифицировалось как «убит при попытке к бегству».

В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали – ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли раздеться догола: зимой – при морозе, летом – под тучей комаров. Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать правду – значило навлечь на себя еще большие издевательства.

Меня страшно мучил голод. Утром – триста граммов хлеба и черпак жидкой, без жира каши. Вечером – триста граммов хлеба, соленая баланда из черной капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое «питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.

В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного песка – месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с пайкой хлеба.

Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая была два раза в месяц. Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил зек, стоявший у бочки.

Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан, где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в этом исправительно-трудовом лагере – ИТЛ.

До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли – были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о помощи продуктами.

В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту полка одному из моих друзей – летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов. К моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора. Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они написали жалобу в Верховный Совет о несправедливом суде трибунала. Она была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку» против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло несколько переводов от них.